наставила отцу рога?
– А у твоего папы любовница была?
– Не имею представления. Они твердили, что я все пойму, когда вырасту.
– Предки вечно юлят. А я им говорю: нет, вы мне объясните сейчас. – На самом деле я ничего такого не говорил. И в нашем доме, к моему смущению и разочарованию, не было никаких тайн.
– Может, твоя мать себе молодого нашла?
– Откуда я знаю? Мы же у них не встречаемся. Она всегда в Лондон приезжает.
Бесполезняк. В романе Адриан ни за что не смирился бы с таким положением дел. Коль скоро ты попал в ситуацию, достойную пера литератора, то и веди себя по законам жанра, а иначе какой от этого прок? Ему бы посидеть в засаде или скопить энную сумму из карманных денег и нанять частного детектива, а то и заручиться нашей поддержкой, чтобы вчетвером отправиться на Поиски Истины. Или это уже была бы не литература, а детская сказка?
В конце учебного года, на последнем уроке истории, старина Джо Хант, который провел свою полусонную паству через дебри Тюдоров и Стюартов, викторианцев и эдвардианцев, Возвышения и последующего Упадка Империи, предложил нам оглянуться на минувшие века и попытаться сделать выводы.
– Давайте начнем с простого на первый взгляд вопроса: что такое История? Какие будут соображения, Уэбстер?
– История – это ложь победителей, – выпалил я, слегка поспешив.
– Да, я опасался, что вы именно это и скажете. Ну, если уж на то пошло, не будем забывать, что история – это также самообман побежденных. Симпсон?
Колин лучше меня собрался с мыслями.
– История – это сэндвич с луком, сэр.
– Почему же?
– Да потому, что и то и другое повторяется, сэр. И оставляет после себя отрыжку. В этом учебном году мы не раз видели тому подтверждение. Один и тот же навязший в зубах сюжет, одни и те же крайности – тирания и бунт, война и мир, обогащение и обнищание.
– Не многовато ли начинки для одного сэндвича?
Мы смеялись дольше положенного, войдя в предканикулярный раж.
– Финн?
– История – это уверенность, которая рождается на том этапе, когда несовершенства памяти накладываются на нехватку документальных свидетельств.
– Вот как? Кто же такое сказал?
– Лагранж, сэр. Патрик Лагранж. Француз.
– Тогда понятно. Будьте добры, приведите пример.
– Самоубийство Робсона, сэр.
По классу пролетел общий вдох; многие стали крутить головами, рискуя получить замечание. Но Хант, как и другие учителя, отводил Адриану особую роль. Когда кто-нибудь из нас позволял себе провокационное высказывание, его пропускали мимо ушей как мальчишество – недостаток, который с возрастом проходит. Провокации Адриана почему-то приветствовались как поиски истины, пусть даже неумелые.
– Какое
