Войско Карла-Леопольда и его русских союзников быстро потерпело поражение в битве при Вальдмюлене. Девять лет спустя имперская машина вновь пришла в действие. Карла-Леопольда обвинили в препятствовании деятельности местных судов и установлении «кровавых податей». Далее императорский указ перечислял длинный список физических оскорблений, нанесенных подданным герцога, в том числе красочное описание пытки непокорного мирового судьи. Снова прозвучало обвинение в произволе. Немцы опасались того, что агрессивное поведение герцога вызовет беспорядки в империи. Императорский указ предостерегал, что все вышеизложенное «может довести Римскую империю как таковую и в отдельных ее частях до опасных волнений». В частности, этот конфликт позволял русскому царю, что называется, ловить рыбку в мутной воде. Идеологическая мотивация здесь не только прикрывала глубинные стратегические цели, но и была от нее неотделима. Геополитика сочеталась с достойным правлением. Хорошими соседями могут быть только страны, которыми правильно управляют.[242]
Столкнувшись с объединенным фронтом многих европейских стран, Петр отступил в северную Германию и попросил мира. Тем не менее Ништадтский договор 1721 года, завершивший Северную войну, стал катастрофой для Швеции. Она утратила восточную оборонительную линию на Балтике – в Лифляндии, Эстландии и финской провинции Ингерманландия, а также значительную часть владений в Германии (передала Бремен и Верден Ганноверу), но сохранила за собой западную Померанию. Стокгольм, другими словами, остался относительно надежно укрепленным против атаки с юга и теоретически все еще мог оказывать влияние на положение дел в Германии. Но на практике Швеция во всех отношениях перестала быть сверхдержавой и утратила большую часть своего влияния в империи.
В то время это было не так очевидно, но Северная война фатальным образом подорвала положение Польши. Польское дворянство – шляхта – сочетало воинствующий католицизм и приверженность республиканским ценностям с желанием едва ли не любой ценой избегать войн с другими странами. В отличие от британского и шведского парламентов, польский сейм не был форумом для озвучивания жизненно важных национальных интересов. Тем не менее там ограничивались амбиции саксонских королей и отвергались всякие попытки провести милитаристскую мобилизацию.[243] С учетом того, что сейм отказывался всерьез рассматривать вопросы национальной безопасности, лучшая надежда Польши на сохранение независимости заключалась в планах Августа об установлении наследственного права династии Веттинов на корону. Такое решение одновременно принижало роль дворянства, традиционно избиравшего короля, и роль других государств, использовавших польскую конституцию для вмешательства в избирательный процесс. По этой причине Россия и Пруссия намеревались не допустить подобного исхода. В феврале 1720 года Петр заключил союз с Пруссией, по которому обе стороны обязались блюсти польскую конституцию и противодействовать
Эти два абзаца тесно связаны с моей статьей: “A false principle in the law of nations”. Burke, state sovereignty, [German] liberty, and intervention in the age of Westphalia’, in Brendan Simms and D. J. B. Trim (eds.), Humanitarian intervention. A history (Cambridge, 2011), pp. 89–110 (quotations p. 95), а также с неопубликованной работой Патрика Милтона об интервенциях в Центральной Европе начала восемнадцатого столетия.
Benedict Wagner-Rundell, ‘Holy war and republican pacifism in the early-eighteenth-century Commonwealth of Poland—Lithuania’, in David Onnekink and Gijs Rommelse (eds.), Ideology and foreign policy in Early Modern Europe (1650–1750) (Farnham, 2011), pp. 163–80, especially pp. 172–3.
