ба взять, а, Виктор Васильевич, их ведь там полчища, неужели толкаете на рукопашную?
– Ну, хватит, потише-потише! Таранов, отвечаешь за дисциплину среди оставшихся.
– А сами-то не подстрижетесь, на халявку-то? – поинтересовался Вадька, скептически оглядывая несколько подзапущенные волосы военрука.
– Одним из первых, – заверил Виктор. – Ты не болен, случаем, Мерзликин? Лицо-то как полыхает.
– Да нет, здоров, – Вадька потер глаза и замаскировал ладошкой широкий неудержимый зевок, отогрелся и напала сильнейшая сонливость.
Простыни в пылу работы даже не встряхивались, инструмент не менялся и не протирался, и Виктор почувствовал, как к горлу катнул ком брезгливой тошноты, но на попятную идти было поздно. Зато личный пример благотворно повлиял на общее настроение группы, почти не тратилось время на уговоры и препирательства. После стрижки он вышел в коридор, отвлечься, да и тошнотный ком так и не уходил.
– На днях читал в газете, – позевнул Вадька, – расписали, как директора одной школы киданули за такую вот мероприятию…
Лепетова насторожилась и шагнула поближе, чтобы услышать получше слова, адресованные якобы только одному Пашке.
– Напоролись на грамотного родителя, настучал куда следует, – Вадька подмигнул другу. – Зря пацаны в областную собираются слать, лучше в центральную или «Крокодил»…
– Чего, чего это там посылать? – стала с выщелкиванием выкручивать пальцы Лепетова. – Куда, зачем?
– Ой! – испуганно оглянулся на нее Вадька, пришлепывая губы ладонью. – Вы, Анна Михаловна?! Да ничего-никуда, никто-никому, откуда вы взяли?
– У-уу, баба базарная! – замахнулся Пашка, свирепо вытаращиваясь. – Он пошутил, Анна Михаловна,
– И все-таки, если начистоту, по-комсомольски?
– Ей-бо, никуда-никто! – клятвенно уложил руки на груди Вадька.
– Кто ж на людях даст показания, за которые перо в ребра полагается, – сурово поддакнул Смычок.
– А т-труп расчленят и с-сожгут…
Лепетова растерянно заулыбалась, попреснела лицом, задумалась, яростно выкусывая заусеницы, и вскоре вышла.
– Пусть помечет икорку, – ухмыльнулся Вадька.
– П-ппапиросыч сейчас п-придет.
– Милости просим! – театрально протянул руки к двери Пашка. – Стрижем-бреем-кровь пускаем!
Зашел Истомин, всмотрелся в лица ребят пытливо, усмехнулся.
– Ну, шо, шо вы так богато хапаете?! – заверещал под ножницами Смычок. – На дворе чай не май месяц, змэрзнет башка-то! – Высунутым из-под простыни зеркальцем он контролировал действия быстрых парикмахерских рук. Истомин, глядя не него, неудержимо разулыбался. Если до этого ученику Смыкову можно было дать четырнадцать, от силы пятнадцать лет, то теперь не более двенадцати. Отсекаемые пряди неуклонно его омолаживали. Присутствующие поняли, чему улыбался военрук.
– Я т-тебя усыновляю! –
