успеет пройти ¼ часа, – говорил очевидец, – и уже начинает слышаться сопенье, а потом и храпенье, то в том, то в другом углу обширной аудитории…»
Не было, видно, рядом Клюшникова с его открытой табакеркой и стихотворным увещанием: «Понюхай табаку и горе позабудь…».
Архаичные профессора преподавали и во времена Станкевича. Когда одного из них, профессора В. М. Котельницкого, спрашивали, как он будет читать свой предмет, по собственному руководству или по чужому, профессор называл имя автора учебника Пленка: «Все равно умнее Пленка-то не сделаешься, хоть и напишешь свое собственное».
В. М. Котельницкий был деканом медицинского отделения, но его ответ, да и вообще манера преподавания стали известны студентам-словесникам. Университет в то время был небольшим – всего четыре отделения (помимо словесного и медицинского, еще нравственно-политическое и физико-математическое отделения), и весь студенческий народ жил одной общей жизнью.
На словесном отделении были свои Котельницкие, то есть свои профессора-начетчики и педанты.
Как-то Станкевич попросил Неверова: «Если увидишь Серегу Строева, скажи ему, что я видел его во сне… будто он едет верхом на Победоносцеве и спрашивает его: „Какая это фигура?..” По-моему, это похоже было на восшествие в Иерусалим». В чем подоплека сна Станкевича? И почему Станкевич решил позабавить им своих приятелей?
Петр Васильевич Победоносцев, профессор российской словесности, преподавал риторику, и преподавал, как рассказывал К. Аксаков, «по старинным преданиям, невыразимо скучно». Студенты зубрили правила красноречия (так называемые «фигуры»), составляли по заданным правилам речи («хрии»). «Ну что, Аксаков, когда же ты мне хрийку напишешь?» – говорил, бывало, Победоносцев. Студенты, нечего делать, подавали ему хрийки.
Сон Станкевича забавен тем, что в нем все происходило наоборот, все перевернулось. Не Победоносцев студента, а студент (Серега Строев) Победоносцева доехал «фигурой». Доехал буквально, оседлав профессора…
Победоносцев читал еще российскую словесность. Человек старого поколения – ему было уже за шестьдесят, – он прервал свое знакомство с литературой примерно на Карамзине; на Жуковского уже смотрел с подозрением, осуждая его мечтательный дух и пристрастие к иностранным словесностям. Новая русская литература для профессора не существовала. И это в то время, когда читающая Россия упивалась Пушкиным, когда в литературу уже входил Гоголь[7].
Однажды Победоносцев получил от одного студента памятный урок. Выслушав ответ студента на экзамене, профессор с возмущением воскликнул: «Я вам этого не читал… Откуда могли вы почерпнуть эти знания?». «Это правда, г-н профессор, – заметил студент, – того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным».
Фамилия
В 1832 году в университете имели место важные события, связанные с Пушкиным. Прежде всего Пушкин посетил лекцию И. И. Давыдова, о чем сообщил Наталье Николаевне в письме, датированном 27 октября 1832 года: «Сегодня еду слушать Давыдова… Мое появление произведет шум и соблазн, а это приятно щекотит мое самолюбие». В аудиторию Пушкин вошел вместе с С. С. Уваровым, будущим (с 1833 года) министром просвещения, который по окончании лекции высказал эффектные похвалы: Давыдову, указывая на него студентам: «Вот вам теория искусства»; и таким же образом Пушкину: «А вот и само искусство». В конце лекции состоялся еще спор с Каченовским о «Слове о полку Игореве» – «Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса». Сведения об этом событии сообщены И. А. Гончаровым, который был однокурсником Станкевича. В то же время у самого Станкевича и участников его кружка соответствующей реакции не наблюдается – быть может, это связано с занятой ими другой, позитивной позицией по отношению к скептической школе (см. также подробный анализ этого эпизода:
