ослаблены другие особенности сонета, выдающие в его авторе писателя эпохи барокко, в частности непременные сопряжения контрастирующих понятий, образов и слов: «A florecer las rosas madrugaron, / у para envejecerse florecieron». Попытка фонетической компенсации («С рассветом ранним розы расцвели»), безусловно, оказывается неубедительной.
Маркированный (хотя и ненавязчиво) символистской поэтикой перевод Бальмонта интересно сравнить с современными переводами, особенно Пастернака, так как это были поэты разных литературных направлений.
Казались сада гордостью цветы,
Когда рассвету утром были рады,
А вечером с упреком и досадой
Встречали наступленье темноты.
Недолговечность этой пестроты,
Не дольше мига восхищавшей взгляды,
Запомнить человеку было надо,
Чтоб отрезвить его средь суеты.
Чуть эти розы расцвести успели, —
Смотри, как опустились лепестки!
Они нашли могилу в колыбели.
Того не видят люди-чудаки,
Что сроки жизни их заметны еле,
Следы веков, как миги, коротки.
При достаточной формальной точности сонет по-русски в соответствии с теоретическими взглядами поэта («перевод должен быть плодом подлинника и его историческим следствием»)[143] пронизан пастернаковской интонацией, значительно более «осовременен», чем все остальные версии. Выдержанный в этом ключе лексико-стилистический сдвиг «дополнен» вполне допустимыми, с точки зрения Пастернака, отдельными отклонениями от канонов поэтики барокко[144]. Исходя из такой позиции автора, к тому же последовательно выдержанной, ошибочно было бы критиковать перевод, давая набор выявленных неточностей и несоответствий. Для нас сейчас имеет значение тот факт, что этот русский текст не дает полного представления о подлиннике и что какие-то особенности сонета Кальдерона оказались отраженными в других опытах. Более информативны переводы Грушко и Дубина, каждый из которых прибавляет нечто новое к нашему представлению об авторе, его поэтике, стилистике, об этом конкретном произведении:
Очнувшаяся на заре денной
ликующая радость в пышном платье
тщетою жалкой станет на закате,
смиренная остудою ночной.
Сей вызов небу, радугой иной
расцветший в пурпуре, снегу и злате,
напоминает об иной расплате:
предел для всех деяний – день земной.
Очнулись розы, чтобы цвесть нетленно,
цвели, дабы состариться смиренно:
был колыбелью – склепом стал бутон.
Судьба людей примером их чревата:
мгновенье – от рассвета до заката,
а там – что день, что век – все тот же сон.
Они смеются, чуть рассвет проглянет,
и поутру кичатся красотою,
но пышность их окажется тщетою,
лишь только ночь холодная настанет.
Букет оттенков, что снега багрянит
и окаймляет дымкой золотою,
с
См.:
Например, в первой же строке раскрыта тема сонета («Казались сада гордостью цветы»), то есть не сохраняется столь характерное для оригинала длительное и интригующее умолчание о ней.
