уехавшему туда старлею-радисту. Вернее, не сидел, а ерзал. Человек новый, он чувствовал себя отчужденно: не полез в очередь за уставом и спросить никого не решался… Попыхтев минут десять, он, наконец, с отчаянием повернулся ко мне. Двадцать лет отслуживший, поседевший и обрюзгший, состарившийся на исполнении этих самых уставов, он обращался за помощью ко мне, двухгодичнику, «проходившему» уставы двадцать часов, предусмотренных институтской программой! Я сочувствовал ему, я понимал его страх, его опасение па первых же шагах в новом полку сесть в калошу, но я чуть не рассмеялся ему в лицо…
Однако пора было отвечать на вопросы. Я отвернулся от этого позорища и стал писать ответы. Точных формулировок я, конечно, не помнил, но вопросы давали возможность логически связать очевидные вещи и обрывки уставных положений, застрявших где-то на задворках мозга. Так я и сделал, и через двадцать минут положил листок на стол, в оставленную Ковалевым папку, и пошел курить.
Постепенно, справившись с экзаменом, выходили соратники.
На мероприятие было отпущено два часа, но все уложились в час. Пришел писарь, взял папку и понес в штаб Ковалеву. Папку забрал, а распорядок остался. Положено, отведено на зачет два часа – сиди два часа. Вот когда пригодилась захваченная из дома книжка!
Я стал читать Бунина, но читать было трудно, потому что другие убивали время иначе: слонялись, громко обсуждали вчерашний полупорнографический финский кинофильм, ржали…
Вот тут-то и возникла подробность. Деталь. Факт. Может быть, день 19 октября 1972 года и запомнился мне благодаря этому факту. Хотя ничего «такого» в факте не было.
Майор Полубояров, 47 лет, отслуживший тридцать лет «календаря», участник Великой Отечественной войны, техник отряда, получающий в месяц 340 рублей чистыми деньгами, мужик еще крепкий во всех смыслах, имеющий две лодки, два мотора, два мотоцикла, два велосипеда, полный дом барахла, маленькую семью из дочери и жены, скупающих в дни завоза в военторге все дорогие вещи, майор Полубояров,..
Стоп. Сначала немного о классе, в котором мы сидели. Это длинная комната. Стены увешаны схемами и плакатами, по углам – макеты. Доска, мел. Два ряда белых канцелярских столов. Для удобства под столешницами приделаны решетчатые полочки настилов из ровненьких, окрашенных в зеленый цвет реечек. Сделали их, видно, давно, и теперь кое-где реечки оторвались, выпали или держались на двух боковых планках.
…Оторвавшись от книги, я попал глазами в Полубоярова. Он ходил но классу от стола к столу, опускался возле каждого на корточки и ощупывал реечки. Оторвавшиеся просто вынимал, едва державшиеся отрывал без усилий. Обследовав все столы, он набрал шесть гладких, сухих, покрашенных реек, отнес их на свое место, осмотрел и спрятал.
– Надо дома к цветам приспособить, – сосредоточенно бормотал Полубояров.
Он вел себя так, будто был один. Но на него и в самом
