тему разговора, возможно уже тогда зная, что она вовсе не та, кто ему нужен. Но Виви не слышала их; быть может, как поняла она позже, она не слышала его. Ведь, помимо всего прочего, он никогда ни взглядом, ни намеком не показывал, что его отношение к ней выходит за рамки невинных братских чувств.
Теперь, увидев, что он смотрит совсем в другую сторону, Виви покорилась судьбе. Нет, она не собиралась искать себе кого-нибудь другого, как неоднократно советовала ей мать. Виви Ньютон твердо знала, что принадлежит к несчастливому меньшинству. Она была девушкой, которая, потеряв любовь всей своей жизни и тщательно взвесив имеющиеся альтернативы, решила больше не вступать ни с кем в серьезные отношения.
Конечно, бесполезно было говорить родителям, которые начали бы сердиться, возражать и уверять ее, будто она еще слишком молода, чтобы считать, будто никогда не выйдет замуж, но она это знала наверняка. И не то чтобы Виви страдала так сильно, что потеряла надежду снова полюбить (хотя она действительно очень страдала и теперь не могла заснуть без своих «маленьких помощников», бензодиазепиновых транквилизаторов); более того, она отнюдь не считала себя обреченной на одиночество романтической героиней. Виви просто решила, в той непредвзятой манере, с какой принимала большинство решений, что она скорее будет жить одна, наедине со своей утратой, нежели тратить время на попытки приспособиться к другому человеку.
Она до смерти боялась этой поездки и тысячу раз пыталась найти подходящий предлог, чтобы отказаться от приглашения. Она только однажды разговаривала с Дугласом, когда он специально организовал встречу с ней в Лондоне. Ей было невыносимо видеть, что он неприкрыто счастлив и сексуально удовлетворен. Не замечая явного смятения Виви, Дуглас держал ее за руки, заставляя дать обещание, что она непременно придет: «Ви, ты мой самый старый друг. И я действительно хочу, чтобы ты была рядом со мной в такой день. Ты просто обязана прийти. Ну давай же, будь человеком!»
Итак, она вернулась домой, проплакала несколько дней – и стала человеком. Улыбалась, когда хотелось выть, рвать на себе одежду, совсем как в греческих трагедиях, срывать парчовые драпировки и свадебные баннеры, а еще царапать, царапать лицо этой ужасной девицы и бить ее по голове, по рукам, по груди, чтобы изуродовать все то, что так нравилось Дугласу. А затем, устыдившись своих кровожадных мыслей – однажды она проплакала целый день, случайно убив кролика, – Виви снова начинала улыбаться. Она улыбалась милой, лучезарной улыбкой, надеясь, вопреки очевидному, что если ей удастся сохранять безмятежный вид достаточно долго и уговорить себя, будто она живет нормальной жизнью, то в один прекрасный день видимость душевного равновесия станет явью.
Мать Афины застукала дочь, когда та курила на лестнице. В подвенечном платье, широко раздвинув колени, она дымила, будто посудомойка, сигареткой, которую стрельнула у кого-то из официантов. Жюстина доложила мужу о своем открытии с едва сдерживаемым негодованием, немало удивив даже такого
