и дополнительный контекст – напоминая о «педагогической» дидактике, объединявшей при жизни двух друзей-единомышленников, в защиту «неопытной юности», охраны телесного целомудрия, ограждения взрослеющего ума от нечистых чувств, а тела – от пагубных пороков [Pinto-Correia 1997: 97–99]. Наставления Тиссо об ужасных последствиях, к которым приводит онанизм «неопытную юность», непосредственно созвучны покаянному мазохизму Руссо – автора «Исповеди» и «Эмиля» (1762): «Беда тому, кто однажды познает этот опасный суррогат. Его тело и сердце будут пребывать в нервном расстройстве, и он до могилы будет испытывать тяжкие последствия этой привычки».
Пушкин определенно не был равнодушен ни к тому, о чем писал Руссо, ни к тому, о чем писал Радищев: известно, что в 1835 г. он приобрел книгу французского медика Л. Деланда о последствиях любовных излишеств и особенно о воздействии онанизма на здоровье, дополняющую и еще более сгущающую картину, нарисованную Тиссо [Модзалевский 1910: 223 (№ 871)][240]. Н. Л. Бродский в первом издании своего комментария к «Евгению Онегину» отмечал, что интерес к Тиссо может быть как-то связан с самолечением героя от поразившей его болезни (8, XXXI–XXXII) [Бродский 1932: 172][241], этого же мнения придерживался Д. Чижевский [Pushkin 1953: 291]. Другие комментаторы пушкинского романа в упоминании о Тиссо какого-либо сюжетного целесообразия не усмотрели (хотя, как оговаривается С. Громбах, «в книгах Тиссо еще можно было бы предположить наличие целебных советов» [Громбах 1989: 86]). Между тем такое целесообразие исключить нельзя. Л. И. Вольперт, указавшая (вслед за В. Набоковым) на ряд интертекстуальных перекличек пушкинского романа с комедийной трилогией Бомарше, высказала предположение, что Пушкин (в библиотеке которого было шеститомное собрание сочинений Бомарше) [Модзалевский 1910: 155, № 588] мог вспомнить о Тиссо с оглядкой на предисловие к «Севильскому цирюльнику», приглашающее в театр зрителя, «довольного своим здоровьем <…> своею возлюбленною, своим обедом» (260). В том случае, если здоровье зрителя «подорвано», а «пищеварение расстроено», Бомарше советует ему «просмотреть образцовые труды Тиссо о воздержании» [Вольперт 1998]. При таком прочтении можно думать, что Онегин следует совету Бомарше буквально, – в то время как Фигаро нахваливает «крохотную ножку» Розины (298), Онегин тщетно гасит страсть, следуя унылым предписаниям швейцарского доктора. Ирония над тщетою онегинских усилий покажется при этом сильнее, коль скоро мы конкретизируем, о каком воздержании в данном случае идет речь. Если согласиться с О. Проскуриным, увидевшим намек на тему онанизма уже во второй главе романа (в поэтическом самопризнании Ленского о времени, проведенном вдали от возлюбленной Ольги: «Он пел те дальние страны, / Где долго в лоно тишины / Лились его живые слезы» [Проскурин 1999: 156–157]), то схожий намек в восьмой главе указывает на повторение схожих переживаний в схожей ситуации – ситуации, уподобляющей Онегина («Он <…> чуть с ума не своротил, / Или не сделался поэтом») Ленскому[242]. В том же контексте более объяснимым становится и упоминание Пушкиным
De l’Onanisme et des autres abus vénériens, considerés dans leur rapports avec la santé. Par le Docteur Leop Deslandes. Bruxelles, 1835.
В последующих изданиях комментария Бродского этого замечания уже нет.
В связи с интересом Евгения Онегина к Тиссо напомним попутно о давней статье психиатра И. Б. Галанта, объяснявшего особенности психологии А. С. Пушкина «гармоничной функцией обеих долей гипофиза», но считавшего, что поэт страдал гипертрофированным развитием половых желез – был «болезненным эротоманом гипергонадального типа» [Галант 1927: 43, 50].
