чем ты воешь и ревешь,Свое или чужое горе,
Шумя, людям передаешь?
Хотел бы я твою кручину,
Лазурно море, отгадать,
Твою ужасную пучину
Своим бы взглядом пробежать.
Зачем ты иногда так тихо
Покоишься в своих брегах,
А иногда вдруг так свирепо
Играешь в бешеных волнах?
И гривы пенистые волны
Свои вздымают и летят,
Тревоги вечной они полны,
Перед собой, шумя, трубят.
О чем шумите, слуги моря?
Чем вы довольны и горды?
Не тем ли, что вы чужды горя
И своеволия полны?
О беззаветная стихия!
Неколебима ты ничем,
Так почему ж волны златыя
Твои поют? Скажи, зачем?
Не оттого ль ты, море, плачешь,
Что видишь силу ты людей?
Не от того ль, что ты предвидишь
Конец победности своей.
Твои уж воды рассекают
Своею грудью корабли,
А по волнам твоим сверкают
Как стража маяков огни.
Вокруг тебя, назло свободе,
Воздвиглись стены городов,
Твои леса, назло природе,
Под шум погибли топоров.
И ты одно осталось, море,
Неволи только чуя горе.
Не бойся, море! Человек
Не победит тебя вовек!
У нас был очень хороший гувернер, немец, г-н Штир, с которым мы и провели все лето, чтобы выучиться говорить по-немецки. Он к нам относился очень хорошо, придумывал нам всевозможные самые разнообразные занятия, между прочим, выучил нас делать воздушные шары из папиросной бумаги и пускать их, зажигая вату, смоченную бензином и прикрепленную снизу на проволоке у отверстия шара. Мы так наловчились склеивать такие шары, что к концу лета склеили шар размером в вышину до 3–4 аршин. Он долго-долго летал и поднялся на очень большую высоту, так что мы едва могли за ним следить.
В начале 1876 г. нас взяли из пансиона, так как весной мы должны были держать экзамен в Пажеский корпус и, следовательно, подготовиться как следует по известной программе. Я стал готовиться к поступлению в 3-й класс, мой брат в 4-й.
Моя старшая сестра начала меня готовить, к брату ходили учителя, некоторые занимались и со мной, но главное наблюдение за моими занятиями лежало на моей сестре. Я довольно туго подвигался в занятиях и порядком изводил мою сестру, которая, несмотря на свой добрый нрав, сердилась на меня и приходила в отчаяние.
Но вот наступил, наконец, страшный день экзаменов. Это было в мае 1876 года. Мой отец сам повез нас в Пажеский корпус, меня и брата Николая. Помню, с какой робостью входил я в большой белый зал корпуса, который решеткой был разделен пополам. В одной половине, где экзаменовали, стояли черные доски, висели разные таблицы, за столами сидели профессора и учителя. В другой половине было пусто, только по стенам стояли длинные диваны без спинок, обитые красным сукном. Зал мне показался огромным, он был в два света. На одной
