учи искрились на росе, перемигиваясь зайчиками, сияние слепило глаза и обжигало кожу. Деревья, что толпились на краю зрения, плавно качали кронами, поддаваясь силе «воздушных течений». И только шелест нарушал тишину и безмятежность.
Волны тепла накатывали, обволакивая тело и орошая огненными брызгами. И жар становился все сильнее и сильнее, переходя все мыслимые пределы.
Небосклон дрогнул, поплыл, будто размазанный потоками дождя. Роса взметнулась паром, а следом медленно затухало и колыхание зелени. Трава чахла на глазах, и воздух наполнился свинцово-серыми хлопьями. Пепельный буран поднимался все выше, пока не застил небо, скрыв лазурную чистоту. Солнце померкло, расплывшись по густым облакам серебристым светом. Краски угасли, выцвели, потеряв живой блеск. Спрятались тени. И мир погрузился в ненастный сумрак…
Лита открыла глаза. Пелена сна медленно спадала, и тьма расступалась перед заспанным взором; очертания комнаты проступили серыми тенями. Морозный зимний воздух заползал под меха, заставляя укутаться с головой. Поленья в камине под утро едва тлели, языки пламени изредка вспыхивали, но уже не справлялись. И все же накопленного тепла еще хватало, чтобы немного понежиться.
Ночное Солнце уже скрылось за восточным Крайним Хребтом, но до рассвета еще осталось время – за шесть витков жизни девочка не видела иного.
В такие моменты тьма безраздельно властвовала в Ардегралетте, и мир погружался в объятия Истинной Ночи. И только бесстрашная стихия решалась нарушить звенящую тишину. Сбивчиво шумел ветер, бросая в стекло снег, и огонь иногда просыпался – лизнет полено, стрельнет искрами, осмотрится и прячется вновь… Да, и волки порой тоскливо подвывали, провожая своего покровителя.
В последнее время девочка часто просыпалась перед восходом. Переворачивалась на бок и лежала в ожидании, когда сквозь окна начнет пробиваться серебристый утренний свет.
Вот он крадется по полу, мало-помалу заполняет комнату, выхватывая из темноты тумбу, шкаф у двери и постепенно подползает ближе. Тьма рассеивается, уступая место новому дню.
И пусть для Свободных Охотников это не имело особого значения, так девочке нравилось больше. Краски становились ярче и насыщеннее, воздух прозрачнее, и даже дышалось легче. Вышитое полотно, что висело напротив кровати, оживало. Трава наливалась живым нефритовым соком, а небо искрилось ясной лазурью. Речка звонко журчала вдоль крутого утеса, прячась за излучиной, а одинокое деревце довольно покачивало кроной… И еще солнце. Оно вспыхивало «золотым огнем», таким губительным для Литы. Оно сожгло бы девочку дотла, стоило лишь к нему прикоснуться…
Но в Сером Мире нет солнца. Точнее, оно не такое, как на картине… Просто мутное пятно на затянутом облаками небе, просто свеча за тонкой плотной занавесью.
Наблюдая, как серебристые лучи карабкаются по стене, Лита вспоминала день, когда отец принес ей столь удивительную картину…
– Когда Мир был еще совсем молодым… – начал Деррис Морте, присев на край кровати.
– Молодым, как я? – перебила Лита, взглянув на отца васильковыми глазами.
Поерзала на простынях, усаживаясь поудобнее, готовясь слушать очередную увлекательную историю. Камин трещал в правое ухо, заглушая вой метели, чье морозное дыхание нет-нет, да гладило плечи.
Отец улыбнулся, широкая ладонь отвела прядь растрепанных черных волос дочери за ухо.
– Да, малышка, как ты. Когда Мир был молодым, им безраздельно правили Боги. Они давали жизнь и забирали ее. Творили и разрушали. Никто не мог поколебать их Волю…
Даже среди Свободных Охотников, возраст Дерриса вызывал почтение. За прошедшие столетия лицо покрыла сеть мелких морщин, а в черных волосах, что спадали на плечи, и густой бороде мелькало серебро. И все же не знающий его истинного возраста решил бы, что мужчина в расцвете сил. Взгляд цвета небесных топазов до сих пор оставался живым и ярким, хоть часто и проскальзывала усталость, словно на плечи обрушился весь хребет Стальных гор… Да, так, наверное, и бывает, когда живешь долгой жизнью Охотника, когда повидал столько всего…
Отец наблюдал, как ладонь дочери с опаской касается солнца на картине. Маленькие пальцы осторожно трогают, отдергиваются, трогают вновь – проверяет, не обожжет ли. Детские губки надулись, рука тянется медленно и осторожно, словно хочет погладить «колючий клубок», а тот фыркает, сворачиваясь, оставляя лишь угольный носик принюхиваться из иголок. Но девичье любопытство вновь и вновь берет верх и толкает руку вперед.
В рваном свете пламени, картина выглядит удивительно живой… Теперь за окном куда меньше красок. И все – с налетом серого. Уже и не осталось тех, кто видел другие времена, но инстинкты не умирают. Кровь помнит все…
– Но чем старше становился Мир, – продолжал отец, – чем больше жизни, созданной
