дороге. Радостно. Вот уж и первые деревья, редколесье, а дальше бор густой, тёмным омутом.
Вдруг птица невидимая запела тонко, коленца сложные рассыпала без счёта. Ищет её глазами, вот тут должна быть, на этой ветке, а отыскать не может. И только понимает, что следом она перелетает с дерева на дерево, и крыльями упруго – «фрть-фрть». Будто зовёт куда-то, за собой манит на птичьем наречии, отвлекает. Повернулся он. Долго стоял, высматривал занятную птаху. Вдруг понял, что дерево голое совсем, без единого листочка, одинокое на полянке, бесприютное. Поразился, лето ведь в разгаре. И вроде бы птаха перелетела, присела, всколыхнула ветку едва заметно. Ну, думает, сейчас её угляжу, на голых-то ветках – не скроется. А тут – Егор, брат двоюродный, егерь, ружье ловко на плечо уселось, машет рукой, зовёт к себе. Серьёзно, без улыбки. Удивился – писем же нет от него давно. Может, помер уже Егор? Ждёт, что ли, когда он в храме свечку поставит?
Дыхание затаил и проснулся с глубоким вздохом. И пела ли птица невидимая, или глухота звуки посторонние гасила, морской волной уши забивала, шуршала накатом?
Муть заоконная растончилась. «Золотой ус» на подоконнике в горшках – спасение от многих хворей. Настойку на водке – плечи, суставы растирать, чай заваривать. Очень помогает. Лекарства кусачие, много ли накупишь. Впору вместо еды переходить на трёхразовое питание лекарствами. На большее уже и денег не хватит.
Красиво смотрятся плети ветвистые на фоне окна, будто пухом фиолетовым окутаны на свету. Рядом тумбочка, на ней красивая большая радиола. Много разных моделей «вэфовских» в доме. Дарили к Дню Победы. Набралось за сорок четыре года трудового стажа – как в музее. Стоят по всем углам, на шкафах. Именные, гравировки затуманились от времени, слов хороших не разобрать.
Жаль выносить на помойку, исправные ведь, включай любую – лампочка-глазок мигнёт, обрадуется. Да и память тоже. Приятно лежать, вспоминать.
Тут же стопки старых пластинок в пакетах горчичного цвета, углы примяты под круглый диск. Лучший друг, Ефрем Львович, начальник участка, перед выездом в Израиль принёс. А Деду-то куда ехать? Следом? Кому он там нужен! У Ефрема дети, внуки устроились, умненькие, выучились. А у Деда больше полувека здесь прошло. И деревни родной давно уж нет – куда ехать? Должно быть, он последний остался ото всей деревеньки.
Посидели, выпили тогда самую малость, повспоминали с Львовичем. Как завод работал, славился на весь мир. Молодые были, задорные, верили, надеялись… Говорили, говорили старички. Спели. Пока слёзы не подступили. Трудно расставались, поняли, что вряд ли свидятся ещё разок при этой жизни. Тоже осталась память – толстые пластинки, тяжёленькие. Романсов много. Иногда Дед ставит, слушает. Пронзительно по душе – царапает иголкой по бороздкам фибры.
Интересное дело – Израиль! И язык не растеряли за столько веков, и территорию вернули. Поучиться-то у умных людей местным скороспелым деятелям!
Сидит Дед, думает думки разные.
