для него слов, но и к тому же дерзнул на своё собственное мнение, идущее вразрез с его собственным. Что, конечно же, недопустимо, но между тем, Демосфен, по этой не сдержанности секретаря, понял для себя то, что этот Фабулус правильно воспринял его деморализующий взгляд, и этим своим дерзновенным выпадом, попытался сбить его с главной парализующей его сознание ревностной мысли. Отчего Демосфен, всё больше испытывающий трепет к своему проницательному уму, усмехнулся над этой наивностью Фабулуса, с его натужными попытками избежать неотвратимого рока, и преисполненный нисхождения к этой ничтожности, заявил:
– Ну, раз ты такой умный, так и займись этими поклонниками Мельпомены. Да и насчёт надписи, надо о ней должно позаботиться.
– Серьезно? —К удивлению Демосфена, секретарь, явно тайный театрал, определенно воодушевился этим его поручением. На что, ему, конечно же, сразу хотелось заявить что-нибудь наперекор, но архонту ничего в голову не пришло и поэтому пришлось повториться, правда, только утверждающе, за секретарем:
– Серьезно. – И как только Демосфен, этим своим ответом уполномочил секретаря на действия, то тот, по всей видимости, сразу потерял свой интерес к своему нахождению здесь (который, в общем-то, присутствовал только в стадии служебной необходимости.), что и вылилось к потере выразительности его лицевых мышц, которые слившись в одну безучастную массу, теперь представляли из себя безликую маску, с которой разве захочется общаться.
Так и Демосфен, бросив ещё несколько своих уничижительных замечаний на счёт секретаря, на которые тому было до одного места, и не почувствовал в себе удовлетворения, тем самым, посчитав продолжение дальнейшего разговора пустым делом, ещё раз бросил свой запоминающийся взгляд на секретаря, и получив от того блок с дополнительной информацией о менее значимых происшествиях, как очередных стычках между фанатскими группировками сторонников Евклида и Архимеда, а также последующими задержаниями нескольких зачинщиков драк и других нарушителей общественного порядка, отправил-таки Фабулуса во свои восвояси.
– Ну давай, придурок.– Внутренний Фабулус, разительно сильно отличался от своего внешнего благопристойного Фабулуса, имея не только не сдержанный язык, готовый поносить всех и вся, но и такие мысли, от которых, пожалуй, узнай вы о них, то ваш внутренний мир бы содрогнулся, узрев эту откровенность, которую когда-нибудь назовут апокалипсисом. Так что, не было ничего удивительного в том, что внутренний Фабулус, побуждаемый своей характерностью, таким нелицеприятным для Демосфена образом, попрощался с ним.
Впрочем, внутренний Фабулус, как он считал, а на это была масса своих побуждающих причин, где одной из самых главных, значилась оплошность Демосфена, так и не спросившего о принадлежности самого трупа, который, как уже выяснил («Поэтичность послания
