вас вернуть мне эти деньги, как только вам представится такая возможность. Больше я для вас ничего сделать не могу. Другое дело, если бы я считал вас гением, Додд. Но я так не думаю и вам не советую.
– Мне кажется, без последнего замечания можно было бы и обойтись, – не сдержался я.
– Возможно, – сказал он все тем же ровным, голосом. – Но мне казалось, что оно имеет прямое отношение к делу, а кроме того, вы, попросив у меня денег без всякого обеспечения, позволили себе вольность, допустимую только между близкими друзьями, и дали мне основание ответить вам тем же. Однако речь идет не о том: вы согласны?
– Нет, благодарю вас, – ответил я. – У меня остался еще один выход.
– Очень хорошо, – ответил Майнер. – Однако взвесьте, честен ли он.
– Честен?.. Честен?.. – вскричал я. – По какому праву вы сомневаетесь в моей честности?
– Не буду, если вам это не нравится, – ответил он.
– По-вашему, честность – это что-то вроде игры в жмурки. Я придерживаюсь другого мнения. Просто мы определяем это понятие по-разному.
После этого неприятного разговора, во время которого Майнер ни на минуту не прервал работы над картиной, я отправился в мастерскую к моему бывшему учителю. Это была моя последняя карта, и теперь я решил пойти с нее: я решил снять фрак джентльмена и заниматься отныне искусством в блузе рабочего.
– А, да ведь это наш маленький Додд! – воскликнул мэтр, но тут взгляд его упал на мой потертый костюм, и лицо его как будто омрачилось.
– Мэтр, – сказал я, – не возьмете ли вы меня опять в свою студию, на этот раз в качестве рабочего?
– Но я думал, что ваш отец очень богат, – удивился он.
Я объяснил ему, что мой отец разорился и умер. Он покачал головой.
– У дверей моей студии толпятся рабочие получше, – сказал он. – Намного лучше.
– Прежде вам кое-что нравилось в моих работах, – умоляюще сказал я.
– Кое-что мне в них нравилось, это правда, – ответил он. – Они были неплохи для сына богача, но для бедного сироты они плохи. Кроме того, я полагал, что вы можете выучиться на художника, но не думаю, что вам удастся выучиться на рабочего.
В те времена на одном из бульваров неподалеку от гробницы Наполеона стояла осененная жалким деревцем скамья, с которой открывался вид на грязную мостовую и на глухую стену. На эту-то скамью я и опустился, чтобы обдумать свое ужасное положение. Небо было затянуто сумрачными тучами; за три дня я ел только один раз; мои башмаки промокли насквозь, панталоны были заляпаны грязью. Окружающая обстановка, события последних дней и мое мрачное и унылое настроение прекрасно гармонировали между собой. Я думал о двух людях, которые хвалили мою работу, пока я был богат и ни в чем не нуждался, а теперь, когда я бился в тисках нужды, заявили: «Не гений» и «плохи для сироты», и один из них предложил мне, словно нищему иммигранту, оплатить билет до Нью-Йорка, а другой не пожелал
