вдруг повеяло холодом. Огонь почти угас. Дети и Полли за столом ярко освещенной столовой по ту сторону холла принадлежали другому миру.
– Отчасти, – сказала Мария, – это выглядело так, будто он нам завидует.
– То была не зависть, – сказала Селия, – а жалость.
Найэл открыл окно и посмотрел в дальний конец лужайки. Там, в углу, возле детских качелей, стояла плакучая ива, летом она превращалась в самой природой созданную беседку, прохладную, увитую листьями, которые, переплетаясь между собой, приглушали ослепительное сияние солнечных лучей.
Но сейчас, окутанная унылой декабрьской тьмой, она стояла побелевшая, хрупкая; ее ветви были тонки, как кости скелета. Пока Найэл смотрел на раскинувшуюся за окном картину, порыв ветра с моросящим дождем колыхнул ветви плакучей ивы, они закачались, согнулись и разметались по земле. И там, куда был устремлен взгляд Найэла, отчетливо вырисовываясь на фоне вечной зелени, стояло уже не одинокое дерево, но видение женщины, застывшее на фоне театрального задника… еще мгновение, и оно в плавном танце заскользило к нему через погруженную в полумрак сцену.
Глава четвертая
В последний вечер сезона Папа и Мама устраивали на сцене банкет. По этому поводу нас одевали особенно нарядно: Марию и Селию – в шифоновые платья со шнурами, продетыми в прорези на талии, Найэла – в матросский костюм, блуза от которого всегда была слишком велика и сидела на нем мешковато.
– Да будешь ты, наконец, стоять спокойно, детка? – ворчала Труда. – Как же мне собрать тебя вовремя, если ты ни в какую не хочешь стоять спокойно? – И она вытягивала пряди волос Марии, потом взбивала их жестким частым гребнем, до тех пор пока они не окружали голову Марии как золотой нимб. – Те, кто тебя не знает, подумают, что ты ангел, – бормотала она, – но мне виднее, я могла бы им кое-что рассказать. А ну не ерзай. Ты хочешь куда-то пойти?
Мария смотрелась в зеркало платяного шкафа. Дверца была полуоткрыта и слегка ходила, отражение Марии ходило вместе с ней. Ее щеки горели, глаза сияли, волна возбуждения, нараставшая весь день, подкатывала к горлу, и ей казалось, что она задыхается. Она быстро росла, и одежда, которая еще несколько месяцев назад была ей впору, жала в плечах и стала коротка.
– Я это не надену, – сказала она. – Это для детей.
– Ты наденешь то, что велит Мама, или пойдешь в кровать, – сказала Труда. – Ну а теперь, где мой мальчик?
«Мой мальчик» в нижней сорочке и штанах, весь дрожа, стоял перед умывальником. Труда схватила его и, намылив кусок фланели, принялась тереть ему шею и уши.
– И откуда только берется грязь, ума не приложу, – сказала она. – Что с тобой, тебе холодно?
Найэл покачал головой, но продолжал дрожать, и зубы у него стучали.
– Волнение, вот что это такое, – сказала Труда. – Большинство детей твоего возраста давно спят. Что за глупость постоянно таскать вас в театр. Но недалек тот день, когда они об этом пожалеют. Селия, поторопись; если ты собираешься сидеть там и дальше, то просидишь
