Нет, он не одряхлел, не сломался, но словно стал другим человеком – замкнутым и сумрачным.
Накануне очередного рейса родители привозили меня на своей ярко-жёлтой праворульной машине и сдавали с рук на руки деду. Тот никогда не выказывал при моём появлении особой радости, не бросался с объятиями, не начинал сюсюкать. Но по мгновенно вспыхивавшим тёмно-серым его глазам на обветренном лице я сразу понимала, что он крепко мне рад. Мне и самой, несмотря на предстоящую разлуку с родителями, становилось тепло и уютно на душе. Как бы ни манил меня шумный и весёлый город, именно здесь я была дома.
Я вернулась, а значит, будут тихие вечера у печки. Дед будет читать газету и чистить мне яблоки, станет рассказывать мне о кораблях, на которых ему доводилось плавать. И о тех, на которых не доводилось, но которые он всё же видел в разных портах мира. Я любила в такие минуты забиваться в уголок дивана, накрываться старым пледом и слушать, слушать. И представлять себе, как низко гудят пароходы, входя в гавань, как перекрикиваются на смешанных гортанных наречиях моряки, как морская вода плещет в борт судна.
Днём, если мне не нужно было в школу – из-за частых отлучек родителей меня отдали в поселковую школу, и из города я добиралась до неё на фырчащем, кашляющем и дребезжащем на каждой кочке автобусе-«пазике», а из дедовского дома ходила пешком, – мы с дедом отправлялись гулять в лес. Дед всё же был морским человеком, он не так хорошо разбирался в нашей «сухопутной» природе. Мы часами могли гулять с ним по лесу, находить загадочные тропинки, прислушиваться к уханью птиц, собирать травы летом и грибы осенью, пытаться отследить следы лесных зверей. Позже его сменил мой неизменный приятель Гришка. Он, в отличие от деда, жил в одном ритме с лесом, чувствовал его, как некий сродственный ему организм. Именно он открыл во мне способность не бояться, чувствовать животных и идти с ними на контакт. Именно от него, наверное, я навсегда усвоила, что бояться нужно не зверей, а людей, потому что ни одно живое существо, кроме человека, не наносит другому вред ради забавы, ради того, чтобы самоутвердиться.
В дедовском доме мне всегда было легко и спокойно. Дед, человек на людях достаточно резкий, обладал удивительной врождённой деликатностью. И если на меня вдруг находило одно из моих угрюмых настроений, он никогда не лез в душу. Я могла часами валяться на чердаке, на старой продавленной раскладушке с книгой. Он же лишь изредка заглядывал, спрашивал коротко: «Есть хочешь?» – и, если я молчала, уходил вниз заниматься какими-то своими делами.
Если же мы с Гришкой, осатанев от необузданного веселья, целый день носились по двору, играя в разбойников или пиратов, он никогда не шикал на нас. Лишь где-нибудь под вечер выходил на крыльцо и окликал:
– А ну руки мыть мигом! Ужин на столе!
Мы вваливались в дом, плюхались за стол и набрасывались на поджаренную мелкими дольками картошку с лесными грибами.
– Что, Григорий, – спрашивал дед, серьёзно поглядывая
