думателя, а затем к ним присоединилась и Сейна – бледная, с всклокоченными волосами и горящими, почти безумными, глазами.
Лишь появившись в новом жилище, она тут же кинулась к Лабастьеру, развернула чехол и, как всегда после его транспортировки, припала к надлобью.
Ливьен было больно видеть, как думатель буквально высасывает из ее подруги последние силы. Но… В конце концов, она – мать, и не Ливьен было решать за нее, что отдавать, а чего не отдавать своему, вновь отвратительно пахнущему от страха, чаду…
Дупло было довольно просторным. Рамбай развел небольшой костерок. Сейна, закончив свою миссию, отползла от думателя и лежала теперь поодаль, свернувшись клубком.
Ливьен колотил озноб, и огонь все никак не мог согреть ее. Она пыталась уснуть, но перед глазами снова и снова вставали эпизоды боя и еще более страшные картины его последствий. Раздавленная Ферда, сгоревшая заживо Иммия, Инталия с кинжалом в горле… Каждую из них она по-своему любила; пусть это и не проявлялось внешне, но каждая была близка ей…
Рамбай погладил ее волосы, но Ливьен это было почему-то неприятно, и она отстранилась. Она словно чувствовала вину за то, что жива, что сидит в тепле, рядом с любящим ее самцом, когда там, на поляне, лежат их окоченевшие трупы. Ей было плохо, но она не позволяла себе глушить эту боль.
Она снова села. Она не могла лежать. Рамбай хмуро глянул на нее, потом достал откуда-то из-за пояса небольшой мешочек и, высыпав из него на ладонь щепотку светло-коричневого порошка, поднес к ее лицу:
– Вдохни носом.
– Что это?.. – не столько на самом деле интересуясь или опасаясь, сколько чисто рефлекторно, спросила она.
– Сделай глубокий вдох, – повторил Рамбай, подставляя ладонь к самым ее ноздрям.
Запах был сладковатый, незнакомый, какой-то ОПАСНЫЙ. Но ей было все равно. И она изо всех сил шмыгнула носом.
Ей показалось, что от неистового жжения, сперва опалившего слизистую оболочку, а затем переметнувшегося в грудь и живот, глаза выходят из орбит. Дыхание сперло. Одной рукой она схватила себя за горло, силясь сделать хотя бы один вздох, другой сжала лоб, боясь, что голова расколется от вспучившегося изнутри болезненного напряжения… Она и не заметила, что нечаянно активировала этим Камень диадемы.
…Она неслась через спиральный тоннель, не касаясь его синих флюоресцирующих стенок. Она не могла касаться их уже потому, что ей было нечем сделать это: у ней не было ни рук, ни ног; вообще не было тела. Оно осталось где-то в далекой прошлой жизни, и там (Ливьен как бы ПОМНИЛА это) оно билось в безудержном, разрывающем легкие кашле. На самом же деле сейчас Ливьен мчалась в синем сиянии – выше и выше. Внезапно что-то лопнуло, и она выплеснулась в темное небо, высоко над тучами, в зеленовато-серебряный свет луны.
«Куда?» – спросила душа Ливьен сама себя.
«Конечно же, домой!»
И она, усмехнувшись от ощущения своего могущества, в один миг пронзила расстояние отделяющее
