беспросветная ложь, запреты и травля тех, кто мыслил иначе. Уже выгнали Солженицына, а Сахарова унижали в Горьком. В институтах был запрещен КВН. На престарелых вождей партии невозможно было смотреть без содрогания. Молодой народ наших общаг солидного технического вуза был преимущественно сер, невежественен и совершенно аполитичен. Пьянки, «пульки», кабаки и сопутствующие утехи – вот основные убогие развлечения того времени. Лишь в «публичке», на первых курсах учебы, я с удовольствием просиживал часами, открывая для себя неведомый ранее мир. На перекурах в курилке я часто знакомился с еврейской молодежью (как в Чеховском «Ионыче»: «библиотеки посещала только еврейская молодежь»), было интересно и словно дышалось легче. Темы наших бесед были свежи, а их обсуждение – искренним. И это на порядок отличалось от моего институтского круга товарищей. Впрочем, те книги, которые вызывали у меня особый интерес – получить было нельзя. Я, как и подавляющее большинство читателей, считался «неподготовленным» к чтению «враждебной» литературы, и такие книги выдавались только партийным работникам.
«Новый человек», сотворенный коммунистами, начал свою жизнь именно в нашем поколении. Оттого-то оно и считается «потерянным». У нас не было молодого энтузиазма и наивного оптимизма двадцатых – тридцатых годов, робких попыток правдоискательства и опустошающего удивления от жуткой реальности конца тридцатых – сороковых, наполненных вновь родившейся энергией творения и осознания пройденного и увиденного послевоенных пятидесятых и окрыленных шестидесятых. А было у нас серо, убого, пьяно и безразлично. У студентов (во всяком случае, технических вузов) был даже не столько страх перед вездесущим КГБ, сколько полная апатия к какой-либо политической деятельности. Меркантильные мыслишки как бы потеплее устроиться в этой, как многие цинично и презрительно называли свою родину, «стране дураков», существующий режим которой, как думалось, будет существовать вечно и незыблемо. Казалось, весь воздух пропитан ложью и распадом. И я задыхался в нем.
На занятиях по политэкономии я никак не мог взять в толк: зачем нужно это никчемное, неповоротливое государственное управление экономикой, когда рынок сам себя прекрасно регулирует? Молодая преподавательница, краснея и потея от моих курьезных вопросов, заключила: «У вас психология лавочника, и вам трудно будет жить в социалистической системе». «Мне и так трудно жить», – вполне искренне ответил я при общем гоготе группы.
При всем складе гуманитария, зачет по научному коммунизму я сдавал шесть раз. Трудно было понять, кого я больше презирал: предмет или преподавательницу, но мое нутро настолько враждебно, как проглоченную мочалку, отторгало все эти «тезисы» и «составные части», что угроза недопуска к сессии стала реальной. Я смирился и сделал то, что от меня требовали. Преподавательница, бывший партийный работник, а в прошлом – многостаночница, не могла не заметить моего отношения к предмету и «классовым чутьем» распознала во мне потенциального врага. Экзамен по «коммунизму» я сдавал при
