полярной станции, на острове, где живут рыбаки!
– А ты почему в рыбаки пошел, а не в институт?
– А мне жизнь повидать захотелось! Что я знал? В школу ходил, музыке учился, с тетей Зиной английским языком занимался, на катке катался, в пионерский лагерь ездил. В армию взяли – тоже ничего не видел, война уже кончилась. А тут такая возможность: себя испытать, свои силы. Да и матери помочь. Говорят, у рыбаков заработки большие.
– Я тоже маме помогать буду. – Маруся вздыхает. – Когда я уже увижу ее.
– Ты приедешь или она приедет к тебе.
– Кто? – смеется Маруся. – Деревня что ли?
Не о матери скучала Маруся, а о деревне своей, словно предчувствовала, что никогда уже не увидит ее: пожалела судьба-злодейка, а погубили руки людские, управляющие громадными машинами. Через пятнадцать лет превратится ее милая быстрая река в мутное, без течения, штормовое море, под волнами которого навсегда будет погребена Марусина деревенька, и даже дом ее не станут вывозить на новое место, посчитают нерентабельным.
Поздний вечер, но еще по-северному светло. Караван делает оборот перед знаменитым порогом, который откроется только с рассветом.
На скалистом берегу бакенская избушка, мачты с шарами и треугольниками.
– Федор Федорович, – кричит шкипер, – давай-ка сплаваем к бакенщику, рыбкой разживемся.
– И я с вами! Сметанки возьму! – встревает Клавдия. – И молочка бы не мешало.
– Да что мы, сами сметанки не возьмем? – возражает шкипер. – Сиди на барже, стереги врагов народа.
Оглядывается на начальника конвоя: ловко, мол, я ее. Начальник конвоя хранит молчание, не поощряющее продолжение разговора в таком направлении.
Шкипер спускает на воду лодку, и они с начальником конвоя плывут к каменистому берегу. Федор Федорович в дождевике, скрывающем его погоны и канты, на голове накомарник, услужливо предложенный шкипером.
Поднимаются по узкой тропке к домику. Перед ним аккуратные грядки. Недавно прошел дождь, краски предельно чисты, тревожаще пахнет полынью и укропом.
Пока шкипер торгуется с бакенщиком, Федор Федорович с неожиданной для себя покорностью идет под навес вслед за женой бакенщика, одетой в ватник и до самых глаз по-староверски повязанной платком. Та льет молоко, накинув на ведро марлю, накладывает в кастрюлю ложкой густой, как масло, сметаны и между делом приговаривает:
– Как в прорву, все как в прорву, везут и везут…
До начальника конвоя не сразу доходит, что речь идет не о его ненасытной утробе, а о той «прорве», которой он служит сам, от которой получает, со всякими надбавками, страшно сказать, какие деньги, да еще на всем готовом, и гимнастерка, и сапоги, и брюки диагоналевые – все от этой прорвы, а сколько можно еще вот так, без счету, но по закону – и тушенки, и макарон, и рыбы всякой, и икра у него на столе не переводится, и выпивка дармовая. И вдруг Федор Федорович плотнее запахивает дождевик, ему почему-то не хочется, чтобы бакенщица увидела его галифе с кантами да гимнастерку с погонами, а ведь как надо бы? Документы спросить, может, прячется тут, в глухом
