и превращения их в Парламент с ответственным Министерством. Государь прекрасно сознавал, что это облегчило бы Ему личную жизнь и освободило бы от громадной работы, постоянно лежавшей на Его плечах. Он выиграл бы, успокоилась бы Семья, но Его Величество считал себя не вправе этого сделать, ибо не верил, чтобы это улучшило жизнь России, и вот почему Он отклонял все предложения о реконструкции Государственной власти.
Императрица{27}, которая была посвящена во все дела и жила душой с Мужем, тоже ради интересов России, а не своих личных (семейных и династических), находила нежелательным менять Правление.
Ко всему этому, Государь не допускал возможности начать обсуждение таких важных государственных дел в разгар войны. – «Я не могу допустить, чтобы теперь, когда все мы поглощены борьбою с немцами, можно было поднимать вопрос о преимуществах парламентаризма; с грустью, но должен сказать, что все это хотят совершить не в чистых интересах Родины, а в своих личных и Мне трудно верить в разумность и искренность планов Родзянко{28} и Гучкова{29}, первого – недалекого, но признавшего себя государственным деятелем, второго – авантюриста и явно враждебного мне».
Фронт и Армия сравнительно не беспокоили Государя своим состоянием. Он хорошо знал положение всех войск, ежедневно получая донесения с фронта в Ставке, а при отъезде оттуда Ему все доносил генерал Алексеев{30} по телеграфу и телефону (который был последнее время устроен между Царским и Могилевом), и был поэтому уверен, что в огромной массе Армия спокойна, хорошо устроена, всем снабжена и ожидает боевых операций весной.
Конечно тыл, и в особенности Всероссийский Земский{31} и Городской Союзы{32}, раскинувшие широко и всюду свои органы и ячейки, вели агитацию подобно Прогрессивному блоку Государственной Думы. Однако у Государя была надежда, что серьезных волнений это не внесет в войска. Кой-где начинали сочувствовать «блоку» высшие командные лица, штабы, но самая толща солдатско-офицерская была, по мнению Царя, вне политики. Тем не менее смута шла.
В пояснение сего расскажу случайную встречу мою (в начале февраля) с генералом Александром Михайловичем Крымовым{33}. О нем говорили как о выдающемся боевом начальнике, и имя его пользовалось большим уважением в Ставке. Я помню, как при каком-то сообщении о боях в Карпатах, где была дивизия Крымова, Государь сказал: – «Там этот молодец Крымов, он управится скоро…».
Вот этого-то генерала Крымова, недавно прибывшего в Петроград, я встретил у Начальника Главного Штаба генерала Архангельского{34}. Мы все трое были сослуживцы по Мобилизационному Отделу Генерального Штаба еще до войны и потому говорили откровенно и свободно. Генерал Крымов, большой, полный, в кавказской черной черкеске, с Георгием на груди, ходил по известному круглому кабинету Начальника Главного Штаба и указывал на целый ряд ошибок во внутренней политике, которые, по его мнению, совершил Государь.
Перед Февральской революцией наиболее устойчивыми слухами из области мифов были обвинения императрицы Александры Федоровны и ее окружения в предательстве интересов России. Даже французский посол в Петрограде Морис Палеолог 10 декабря 1916 г. записал в своем дневнике: «
