у… Меня считали «мастером необычайных похождений». Теперь похождений уже нет, но вспомнить о тех, давних, которые были, иногда очень хочется…
Под чужим именeм
С чего всё началось…
Это началось на уроке немецкого языка.
Я поднял руку и сказал:
– Анна Рудольфовна, можно закрыть окно? А то прямо мурашки бегают…
Анна Рудольфовна сняла пенсне, не спеша оглядела окно, потом всю нашу парту и, наконец, меня в отдельности.
– Свою просьбу вы, Котлов, вполне могли бы изложить пo-немецки! Кроме, разумеется, слова «мурашки», которого мы ещё не проходили.
Анна Рудольфовна была единственной учительницей в нашем классе, а пожалуй, и во всей школе, которая называла учеников на «вы». С этим «вы» у нас случалось много разных историй. Вот, например, скажет Анна Рудольфовна ученику, стоящему у доски: «Вы свободны», и мы все дружно вскакиваем со своих мест.
Получив разрешение, я взобрался коленками на подоконник, ещё шире раскрыл окно и высунулся на улицу.
– Котлов, зачем столько лишних движений? – сказала Анна Рудольфовна. – Чтобы сделать простой перевод с немецкого, вы зачем-то наваливаетесь на парту, сопите и даже высовываете язык. А чтобы закрыть окно, вылезаете на улицу.
Я ничего не ответил Анне Рудольфовне и ещё больше свесился вниз. Наконец я всё разглядел, спрыгнул на пол и, тяжело вздохнув, направился к своей парте.
– Котлов, вы же забыли закрыть окно, – сказала Анна Рудольфовна.
И в самом деле… Забыл! Надо было выкручиваться.
– А я, Анна Рудольфовна, вижу: люди внизу без пальто идут. Ну, значит, думаю, потеплело уже!
– Потеплело? – Анна Рудольфовна развела в стороны свои пухлые, короткие руки, которые хотелось назвать «ручками». – А как же ваши мурашки?
– Всё нормально! – бодро ответил я и сел на своё место.
– Ничего не понимаю! – по-немецки воскликнула Анна Рудольфовна. И с размаху, даже не примериваясь, насадила пенсне себе на нос.
Мой сосед Витька Бородкин, по прозвищу Витик-Нытик, прошептал так, словно великое открытие сделал:
– У тебя, Котелок, башмаки только что в починке были, да?
– Откуда ты знаешь?
– А бумажки к подошвам приклеены. – Витька подмигнул: вот, мол, какой я сообразительный. – Ты на коленях стоял, а я твои подмётки разглядывал.
И любит этот Витька всякими пустяками заниматься!
Я взял ручку, как всегда, навалился на парту и написал на белом клочке: «В «Авангарде» идёт «Под чужим именем». Заграничная! Во всю стену – человек в чёрной маске, со шпагой и в сапогах с отворотами».
Витька ответил на том же клочке: «Значит, опять завтракать не придётся? Очень есть хочу».
Я с презрением посмотрел на голодного Нытика, для которого какие-то несчастные пончики в масле были важней чёрной маски, шпаги и сапог с отворотами. «Можешь проедать свои деньги! – со злостью написал я. – В кино нас всё равно не пустят».
– Почему-у? – сразу забыв про пончики, разочарованно прошептал Витька.
На белом клочке больше не было места, и я тоже ответил шёпотом:
– Потому что чёртову бумажку повесили.
«Чертовой бумажкой» мы называли зловредное объявление о том, что «дети до 16 лет не допускаются». А как мы в тот день мечтали быть в «Авангарде»!
«И неужели это правда, что взрослые люди, в особенности женщины, хотят выглядеть помоложе? – думал я. – Не верю! Только сумасшедший может убавлять себе года. Ведь для взрослых – все на свете удовольствия. Вот мой старший брат Дима. Он может смотреть в кино любую картину, и во взрослую читальню записаться, и вечером на симфонические концерты ходить. Ну, я, положим, не особенно рвусь на симфонические концерты. Но почему всё-таки ему можно, а мне нельзя?..»
В общем-то мои рассуждения ни к чему не привели. Так что можно считать, что всё началось не на уроке немецкого языка, а после этого урока, когда Анна Рудольфовна, прощально помахав пенсне, сказала нам: «Ауфидерзейн!», и мы вырвались на большую перемену.
Я сразу побежал на четвёртый этаж, к своему старшему брату Диме.
С каждым этажом ребята всё взрослели, а большая перемена становилась всё тише. На втором этаже носились, кричали, свистели и толкались самые лихие, самые буйные – пятые и шестые классы. На третьем этаже тоже шумели и бегали, но уже не дрались и не свистели. А уж на четвёртом были тишина, спокойствие и даже свои правила уличного или, верней сказать,
