в горле слышался тихий клекот, острый кадык нервно дергался по шее, грозя продрать кожу.
Опомнившись, Вячеслав Андреевич посмотрел на часы.
– Две минуты до отхода, – сказал он трагическим шепотом. – Куда она могла исчезнуть?
– У меня есть предположение, рабочая гипотеза, – произнесла Лидочка.
– Да?
– Ей приятнее ехать и жевать шоколадку в одиночестве. Она села в другой вагон.
– Но ведь вы – наш гость! Ей же интересно узнать новости, получить письма из Москвы, весточку от бабушки…
– Вы уверены, что она спешит получить эту весточку?
– Ах, я уже ни в чем не уверен!
Лицо Вячеслава Андреевича сложилось в гримасе отчаяния, как у мягкой куклы.
– Я пойду, – сказал он, – погляжу на платформе.
Лидочке захотелось спросить, неужели он полагает, что его дочь стоит на платформе и рыдает в ожидании папы, но она сдержалась, а Кошко лишь совершил движение к двери, скорее символическое, и стоял в нерешительности, пока двери не закрылись. Поезд медленно пополз мимо путей и стен, разрисованных в меру неприличными надписями. Потом он вырвался из плена близко сошедшихся темных домов и складов и полетел по мосту через Темзу. И сразу обнаружилось, что над Лондоном с утра царит голубое ясное небо, по которому медленно плывут кучевые облака, что между домов много зелени, что цветут розы, что улицы на том берегу Темзы составлены из трехэтажных домиков, вполне милых, с магазинами внизу, а мимо них проезжают настоящие двухэтажные автобусы с туристической открытки «Площадь Пиккадилли».
Кошко вроде бы смирился с потерей дочери.
Он тоже смотрел в окно и даже сказал что-то незначащее о неверной английской погоде, объяснив это морским климатом и вообще близостью моря, что не было географическим открытием.
Лидочке хотелось задать ему несколько вопросов, но задавать их вроде бы было рано. Кое-что о его появлении в Лондоне рассказала Марксина Ильинична, кое-что Лидочка узнала еще раньше от Теодора, который разыскал Марксину. Но в Москве все звучит иначе, и не знаешь, где кончается сплетня, а где начинается ложь. Так что Лидочка избрала нейтральный путь и спросила:
– Ирина здесь надолго?
– Не знаю, – буркнул Кошко. – Ни черта я не знаю.
Настроение у него было поганым. После долгой паузы он добавил:
– Надо понять Иришку. Я не могу ей здесь дать то, что упустил в Москве. Очевидно, я опоздал. Я стараюсь, я честно стараюсь, но наталкиваюсь на внутреннее сопротивление.
– Она не любит свою маму?
– Откуда мне знать? Иногда она говорит об этом, потом говорит, что ненавидит Аллу. Она – очень одинокое существо, поверьте мне. Ведь, по сути дела, она была сброшена на руки бабушке вполне живыми и дееспособными родителями. Мы с Аллой зашагали по жизни своими путями, а ребенок остался где-то в стороне.
Голос Кошко дрогнул.
Признание
