лохматой башкой, хмурясь, потянулся через спящего лесника к железной кружке на столе, взял ее. Но в кружке было пусто. А ему хотелось смочить пересохшую прокуренную глотку. Чайник стоял на другом краю. И, поморщившись, лесничий снова лег – и тут же уснул.
Все в зимовье заспались и были внезапно разбужены рацией. Значит, Аверьянов забыл ее отключить или она сама включилась. Он вскочил как ошпаренный, безумно озираясь.
– Хиус, Хиус! Говорит Центральный! – захрипела рация. – Как слышите, прием?
Аверьянов встал, щурясь, зачесывая густые пегие волосы мощной пятерней, прокашлялся.
– Да! Я Хиус… – выдохнул сипло и взял чайник, отпил из носика. – На связи, Центральный, прием!
– Почему не отвечали, почему не отвечали?
– Как не отвечали?! – гаркнул Аверьянов с возмущением, и тут уже в зимовье все окончательно проснулись. – Я вас всю ночь вызывал!
– Ночью не было связи, не было связи, – просто ответил Центральный.
Крепыш милиционер с глазами-пуговками и округлым подбородком, почерневшим от щетины, громко зевнул, потягиваясь, слез с нар, обулся и направился к выходу.
– Сообщите им о трупе, – сказал Круглов и высморкался в мятый платок.
Аверьянов покосился на него.
– Центральный, я всю ночь вас вызывал, у меня сообщение… сообщение. У нас чепэ. ЧеПэ! Чрезвычайное… чрезвычайный… Несчастный случай. Мальчакитов убит. Как поняли, прием? Центральный, я Хиус.
Рация раздраженно хрипела, шелестела, посвистывала, шум эфира стал каким-то яростным, Центральный ничего не отвечал.
– Центральный, я Хиус, как слышите?
И снова все слушали напряженный хрипящий эфир.
Но вместо ответа Центрального со стуком распахнулась тяжелая дверь из широких плах. В проеме стоял милиционер. Глаза-пуговки на его бледном лице пронзительно чернели.
– Это… мужики, – как-то странно, замедленно произнес он, – а его там нет.
Круглов оглушительно чихнул.
Рация ржаво заскрежетала, пытаясь что-то произнести.
– Черт! – выругался Круглов, утираясь платком. – Семенов, что ты имеешь в виду?
Семенов кивнул на улицу и спокойно повторил:
– Его там нету.
Спокойный тон и замедленные движения не вязались с бледным лицом и лихорадочно черными глазами.
Аверьянов оставил «Карат» и, не обуваясь, в одних носках пошел на улицу.
– Хиус, Хиус! Я Центральный, что случилось? Что происходит? Прием. Как поняли, прием?! Прием… – дальше последовал мат.
Но никто не отвечал Центральному, все спешили на улицу следом за Аверьяновым, милиционером Семеновым. Утро после ясной звездной ночи было пасмурное. Туман скрывал гольцы хребта и ближайшие таежные сопки до середины. Все толпились вокруг кедровых,
