есть на нее.
– Вы где-нибудь учились?
– Нет. Только работала.
Кто-то стучит по стеклу, и Эддисон выходит. Майя с некоторым удовлетворением смотрит ему вслед, потом вновь переводит взгляд на Виктора.
– Что заставило вас отправиться в город? – спрашивает он. – Насколько я понял, вы никого там не знали и у вас не было определенной цели. Так почему?
– А почему нет? Почему бы не попробовать что-то новое? Не сменить обстановку?
– Или не сбежать подальше?
Она лишь приподнимает брови.
– Как вас зовут?
– Садовник звал меня Майей.
– Но прежде вас звали иначе.
– Иногда проще было забыть, – девушка теребит край рукава, скатывает его и снова расправляет. Такими же ловкими движениями она, должно быть, заворачивала приборы в салфетки. – Ты там взаперти, и никаких шансов выбраться или вернуться к прежней жизни. Так зачем цепляться за нее? Зачем лишний раз причинять себе боль воспоминаниями о том, чего уже не вернуть?
– Иными словами, вы забыли?
– Иными словами, он звал меня Майей.
Пока рисунок был еще не готов, я жила в изоляции от остальных девушек. За исключением Лионетты. Она по-прежнему приходила каждый день, мы разговаривали, она натирала мне спину мазью и показывала мне свою татуировку – без тени стыда или отвращения. Этот узор стал ее частью, как дыхание или естественная грация. Точность прорисовки была поразительная, и мне стало интересно, насколько искажались детали, когда приходило время обновлять краски. Но спрашивать об этом меня как-то не тянуло. Хорошая татуировка может продержаться много лет, прежде чем придется ее освежать. Я старалась не думать о том, каково это, провести в саду столько лет.
Или о другом, худшем из возможных исходов.
Мне по-прежнему добавляли снотворное в еду. Лионетта приносила поднос в комнату, и мы ели вместе. Периодически я просыпалась не у себя в кровати, а на жесткой кушетке, и Садовник поглаживал готовые участки рисунка, проверяя, как заживает кожа. Он так и не позволил мне взглянуть на себя, а металлические стены, в отличие от стеклянных в моей комнате, не давали отражения.
Он напевал за работой. Сам по себе голос был приятный, но одновременно с механическим треском иголок контраст получался жуткий. В основном это были хиты прошлых лет: Элвис, Синатра, Мартин, Кросби, порой даже сестры Эндрюс. Странное было чувство, лежать там против своей воли и терпеть, пока он ставил на мне свое клеймо. Хотя альтернативы я тогда не видела. Лионетта говорила, что она опекала всех девушек до тех пор, пока их крылья не были готовы. У меня еще не было возможности исследовать Сад, поискать выход. Лионетта то ли знала, что выхода нет, то ли ее это не волновало – я еще не могла сказать с уверенностью. Поэтому я просто позволила ему закончить этот чертов рисунок. Я не спрашивала, что произойдет, если не подчиниться ему, как-то помешать… Только однажды заикнулась, но Лионетта
