и бывший главный редактор популярной газеты.
Уже через минуту она была не Александром Исаевичем Солженицыным, а самой собой.
Вспомнит кого-то из своего прошлого и сразу обнаружит в нем нечто забавное.
И не посмотрит, что великий человек. В той же степени будет строга и к Бунину, и к Лифарю. Да и как могло быть иначе, если все, о ком она говорила, были для нее живы.
Это для нас каждый из них классик, бюст на шкафу в учительской и статья в энциклопедии, а для нее коллега и хороший знакомый.
А над знакомым отчего не пошутить? Не выразить удивление по поводу того, что Лифарь мог приврать, а Бунин больше прозы ценил свои стихи.
Зинаида Алексеевна прищуривает глаза. Мол, неужто вы ничего не поняли? Если вы считаете, что прошлое завершилось, то тут дело в вас самих.
Еще из той парижской поездки вспоминается разговор по телефону с Ростиславом Добужинским, сыном прославленного мирискусника.
Голос глухой, словно говорит не в трубку, а в трубу. Все не перестает удивляться, что кому-то может быть интересен.
– Я же ископаемое…
Действительно, ископаемое. Вроде рядом, на расстоянии телефонного провода, а на самом деле далеко.
Тут, конечно, не только в возрасте дело, но в историческом провале. В том, что
Повесть наших отцов,
Точно повесть из века Стюартов,
Отдаленней, чем Пушкин,
И видится
Точно во сне.
Это Пастернак написал в двадцать шестом году. Совсем недавно миновали рубеж, а ощущение такое, что прошло не девять, а двести, триста, четыреста лет.
Отступление в сторону кабинета
Помню, в семидесятые годы рассказывали историю про питерскую старушку, отправившую письмо приятельнице в Крым.
В адресе она написала «Дом актера», а для ясности уточнила: «Б. дом барона Врангеля».
Особенно забавно в те времена выглядел этот Врангель. Примерно так, как если бы на письме в Армению кто-нибудь написал «бывший Урарту».
Сейчас никто бы не улыбнулся. Всякому приятно пожить не в каком-то там санатории, а в доме самого барона.
И все же, несмотря на эти перемены, минувшее все дальше и дальше. Оно уже настолько далеко, что, кажется, никогда с ним не пересечься.
Чувство это, конечно, не новое. Еще в шестидесятые годы существование прошлого вызывало серьезные сомнения.
Когда Иосиф Бродский впервые попал к Томашевским, то как-то сразу посерьезнел.
Может, это и называется протяженностью времени? Тут время не начиналось и не подходило к концу, а продолжалось. Связывало эпохи и устремлялось дальше.
Очень быстро Бродский нашел разгадку. Уверенным шагом направился к стоящей на столе фотографии Бориса Томашевского.
Чаще всего люди на снимках спокойно смотрят перед собой, а тут взгляд быстрый и как бы наискосок.
Сразу чувствуется отдельность. Не то чтобы желание
