я делаю?! – мысленно ужасался Вова. – И почему он меня не остановит?!» Он прекрасно понимал: один этот громадный Вюртемберг стоит гораздо дороже его дырявой монетки, но жадность и безнаказанность возобладали. К кучке, уже весьма солидной, прибавились Испания, Венеция и Брабант.
– А теперь хотелось бы что-нибудь русское, – нагло заявил Пушкарев. – Петра Первого, например.
Он получил два прекрасных рубля 1721-го и 1724 годов, прихватил еще и Екатерину Первую с растрепанной прической, и только тут нашел в себе силы остановиться. Мартын Мартынович сидел с застывшим лицом. Глаза его сверкали стеклянным блеском.
– Кажется, все, – сообщил Вова.
Он аккуратно записал в блокнот названия своих новых приобретений и поднялся. Мальчик понимал: пожелай он, Добрынин отдаст ему весь свой ящик, но совесть все-таки возобладала. Вова растолкал по сразу же отвисшим карманам свои новые приобретения, затянул ремень потуже и покинул логово гостеприимного Мартына Мартыновича. Душа его пела.
После ухода мальчика Добрынин некоторое время продолжал сидеть за столом, обхватив голову руками и тупо уставясь на лежащую перед ним дырявую монету. Потом он глухо зарыдал.
– Что с тобой, Мартыша? – всполошилась прибежавшая на жалобные стенания жена.
– Пошла прочь, дура! – заорал обычно невозмутимый Добрынин и швырнул в нее дырявой монетой.
Он никак не мог понять: что же произошло? Как он, съевший собаку на обмане малолетних несмышленышей, мог вывалить этому сопляку количество, раз в пятьдесят превышающее по стоимости несчастную дребедень, которую даже монетой-то считать нельзя. Почему такое случилось?
– Не иначе гипноз, – вслух произнес он. – Мальчишка загипнотизировал меня. И все же, все же…
Он порыскал глазами по полу, нашел дырявый кругляш, подобрал его и вновь положил на бархат. Любопытство взяло верх над тяжестью потери. Он стал разглядывать надписи. Над звездой шло следующее изречение:
Ego te intus et in cute novi.[1]
«Ego», кажется, значит «я». «Te» – тебя. Я тебя… А дальше? Придется идти в библиотеку. Стоп! Похоже, над лучами звезды можно различить какие-то знаки. Лупа слишком слабая. Нужна как у часовщиков».
Мартын Мартынович порылся в ящике стола и извлек обруч с увеличительным стеклом. Он надел его на лоб и вгляделся. Внизу, под звездой, тоже было выбито латинское слово:
Exequatur.[2]
– «Экзекуатур», – вслух произнес Мартын Мартынович. – Экзекуатур, экзекуатур…
Слово явно что-то напоминало. Конечно же, экзекуция! Именно, экзекуция. Наказание! Он сейчас и подвергся такому наказанию. За что? Ну конечно же! За многочисленные обманы. Ведь он беззастенчиво дурил ребятишек. И ради чего? Ради наживы, которую и наживой-то считать нельзя.
Мартын Мартынович обвел глазами комнату. Он увидел голый, крашенный суриком пол, убогий шкаф, который давным-давно следовало бы выбросить, древний
Ego te intus et in cute novi (лат.). – Вижу тебя насквозь.
Exequatur (
