ухищрения, потому что тогда мне важно было проглотить сам материал. Но потом, когда я принялся читать его романы и сравнивать подцензурные и неподцензурные варианты, то выяснилось, что подцензурные варианты лучше, потому что с ними работали профессиональные редакторы. А начиная с «Красного колеса» – это я уже просто не мог одолеть. Я знаю мужественных людей, которые, без особого восхищения, все же продрались через это сочинение, но я не из таких мазохистов.
А другие тексты о ГУЛАГе, например рассказы Шаламова, вам тогда не попадались?
Нет, Шаламова я прочитал только в эмиграции. До отъезда я слышал его имя, но не читал.
То есть литературное явление Солженицына оказалось исчерпано той эпохой?
Сейчас ему просто некуда было бы прибиться. Его уже не объявили бы гением и новым Толстым. А тогда он пришелся к сроку. В Москве мы общались с разными людьми, в том числе довольно патриотически настроенными. Но, как бы мы ни цапались между собой, всех нас объединяло чувство общего врага. Сейчас меня с Солженицыным решительно ничего не объединяет. Когда информацию о лагерях можно получить из других источников, кто сейчас читает Солженицына, даже в России? Ведь «Архипелаг» не такая уж легкая вещь. А все эти его «колеса» – тут я вообще сомневаюсь, что кто-то читает их по доброй воле.
И все же иногда можно слышать, что Солженицын прославил третью волну, получив Нобелевскую премию и рассказав миру о советской системе. Что вы думаете об отношениях Солженицына с эмиграцией?
Его отношение к эмиграции было позорным, о чем на свой лад написал Войнович[101]. Книга Войновича, конечно, гротеск, но об отношении Солженицына к людям я слышал много раз. Он считал себя выше и важнее всех, провозгласил себя пророком, жил в своей «темной поляне» в Вермонте[102]. Всякий раз когда Солженицын открывал рот, это было позором. Конечно, в третьей эмиграции тоже были разные люди. Но я и мой круг друзей – мы воспринимали его как позор. Недоумение по поводу Солженицына появилось на Западе как минимум со времен его Гарвардской речи[103].
Давайте ненадолго вернемся в Европу. С кем вы общались эти полгода в Вене и Италии? Был ли там кто-то, кого вы знали еще в России?
Нет, знакомых не было. В Европе я пробыл довольно долго: в Вене всего несколько дней, а в Италии (в Остии, под Римом) полгода. Что-то было не в порядке с моими документами: нужна была справка о разводе, а у меня в Москве был фиктивный брак, потому что иначе я вообще не смог бы подать на выезд. В Вене я познакомился с Кузьминским. Мы жили в одном пансионате. О нем я раньше не слышал, потому что он был из Питера (из Москвы мы ездили в Питер, но знали очень немногих). Встретившись, мы, конечно, нашли общих знакомых. Кузьминский, как всегда, лежал в койке с борзыми собаками. Рядом сидела его жена Мышь и что-то записывала. Потом, естественно, выпили. Потом Кузьминский напился. Так повторялось несколько раз. Кузьминский тоже довольно долго находился в Европе. Но в Вене я еще успел погулять, заходил
Речь идет о романе-антиутопии В. Войновича «Москва 2042» (1986), где в главе «Второе пришествие» великий классик Сим Симыч Карнавалов въезжает в Москву на белом коне по кличке Глагол и провозглашает себя самодержцем всея Руси, освобожденной ныне от «заглотного коммунизма». См. также книгу Войновича «Портрет на фоне мифа» (М.: Эксмо, 2002), посвященную главным образом реакции читателей на «Москву 2042».
Другое ироническое название места затворничества Солженицына в Вермонте – «вермонтский обком». Ср., например, письмо Войновича Б. Сарнову от 10 мая 1984 г., в котором он пишет об отказе парижской газеты «Русская мысль» сотрудничать с ним: «Мне на это более или менее наплевать. Но «вермонтский обком» действует» (Сарнов Б. Феномен Солженицына. М.: Эксмо, 2012. С. 361).
«Гарвардская речь» Солженицына, вызвавшая недоумение как в кругах третьей русской эмиграции, так и среди западных интеллектуалов, была произнесена 8 июня 1978 г. В ней Солженицын, в частности, говорил: «Безо всякой цензуры на Западе осуществляется придирчивый отбор мыслей модных от мыслей немодных – и последние, хотя никем не запрещены, не имеют реального пути ни в периодической прессе, ни через книги, ни с университетских кафедр. (Апл.) <…> Сама по себе обнаженная свобода никак не решает всех проблем человеческого существования, а во множестве ставит новые» (Солженицын А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 7. М.: Терра – Книжный клуб, 2001. С. 245, 251).
