будто никто не в ответеза всё, что творилось на свете, —
неужто, товарищи, в мороке дней
мы так и не стали начальства умней?
Сын человеческий
Камень я в него не брошу,
потому что он хороший,
а что было между нами —
во Втором осталось Храме,
во вселенской катастрофе
и, конечно, на Голгофе.
Кесарь и мухи
Так не бывает, но было бы дельно —
кесарь отдельно, котлеты отдельно,
чтоб за обед у себя на столе
тенью живой не болтаться в петле.
Мало ли что не умеет смотрящий —
космос и этак и так настоящий —
кто, господа, на какой из планет
любит котлеты, а кесаря нет?
Время хорошее или плохое,
разве нельзя обозначиться в хоре,
где, опасаясь за голоса медь,
можно в конце концов вовсе не петь?
Наши дела обязательно глухи —
кажутся данностью кесарь и мухи,
что пробиваются в частную жизнь,
как за неё иногда ни держись.
Нам не понять, как не канули в леты
кухни, где мамы готовят котлеты.
Народ и народы
От эры к эре
канва сквозная —
народы верят,
евреи знают,
что хоть и сложно,
но благородно,
ведь верить можно
во что угодно.
Об официальной пропаганде
Германия – гибрид,
и ничего не значит,
что Геббельс говорит —
нельзя ему иначе.
Стихи
Стихи, конечно, это сумасшествие
поболее, чем первое пришествие, —
ещё, пожалуй, несколько сырое
в деталях всяческих… а то и чем второе.
«За столом у нас не лишний…»
За столом у нас не лишний
и, пожалуй, даже пуще
Вездесущий и Всевышний,
да ещё и Всемогущий.
Космонацизм и неополярная ночь
Космонацисты и космополиты
кровушкой, а не водою разлиты,
хоть их водою и не разольёшь:
нация – правда и космос не ложь.
И на войне, и в тюрьме, и в столовой
нет ничего, кроме честного слова,
и хоть до Лондона вырежь Париж,
только себя одного и казнишь,
будучи крайним в любой нумерации, —
но до чего хороши декорации,
смена которых не кажется сном,
ночь или всё ещё день за окном.
«Майн Кампф»
При фюрере всё будет, как в аптеке,
аптекарскими взвешено весами,
поскольку немцы – недочеловеки
и толком ничего не могут сами.
«Пускай никто не забывает…»
Пускай никто не забывает
ни до, ни после Заратустры —
религий
