продолжался недолго: чуть обернувшись на ходу, Акира посмотрела на меня с каким-то неопределённым выражением на лице и негромко призналась:
– Я хочу быть фотографом. Хочу в клуб фотографии. Но у нас в школе его нет почему-то… Говорят, не хватает средств на содержание…
– Поразительно! – наигранно возмутился я, желая поддержать девочку. – Мне казалось, в каждой школе просто обязан быть такой кружок! Все любят фотографии! И я бы с радостью посмотрел на те, что сделала бы ты! Так что когда вернёмся – немедленно пойдём…
Я запнулся. И чуть было не замер на одном месте, вслушиваясь в эхо, гуляющее внутри моей же головы. «Когда вернёмся», – произнёс я с завидной лёгкостью и уверенностью. Как будто бы мы уже были дома, в нескольких шагах от порога. «Когда вернёмся»…
Признаться, мне стоило больших усилий не исправить собственную оговорку вслух. Не произнести при девочках «если вернёмся» вместо того, что обронил сходу. Но Мэй… Она поняла меня без слов. Потому что чувствовала нечто схожее – то же глубинное отчаяние, продиктованное не столько окружающей реальностью, сколь каким-то необъяснимым, пугающим предчувствием.
Отступивший было стресс накатил новой волной – ещё более мощной, чем прежде – и я принялся пугливо водить фонариком из стороны в сторону, пока не осознал, что непостоянство теней и бешеные отблески в оконных стёклах порождали дурных видений куда больше, чем стабильная, безразличная тьма.
– Ненавидела я свою школу, – проговорила Мэй, ускоряя шаг. – И скорее съела бы миллион иголок, чем отдала в неё своих девочек.
Даже осознавая всю тщетность таких попыток, женщина продолжала вести подобие непринуждённой беседы. Она хотела подтолкнуть меня к ответу, помочь всем и сразу – но я не смог выдавить из себя и слова. Просто мотнул конусом света слева направо – так, словно отрицательно качал головой – к явному неудовольствию тёти. Та, агрессивно вжав голову в плечи, всем своим видом давала понять: я совершил большую ошибку, отказавшись поддержать её разговором.
Неужто тётя не понимала, чего мне стоило идти позади них в полном одиночестве – пусть и с единственным источником света?.. Неужели она считала, что я, единожды подав голос, сумею сохранить боевой настрой и впредь?.. Всё это было слишком сложно для одного человека. Для меня. И… я слабо верил в то, что иной на моём месте смог бы проявить себя лучше.
Дождь, излив последние капли горечи, прекратился совсем. За хрупкими стенами перехода остался только шум безумствующего ветра – но легче от этого не становилось: могло показаться, что вся конструкция стонет и качается под давлением мечущегося воздуха, а пол словно бы пружинил синхронно с его продолжительными ударами.
Измученный и слабый, я заставил себя не смотреть по сторонам, не слушать протяжных завываний снаружи и не думать о том, что может случиться с нами в худшем из возможных
