но это было все равно что пытаться сдвинуть скалу.
Мама вытянула вперед напряженные руки, скрестила ноги.
– Здесь снова творится убийство и замышляется убийство! – пронзительно закричала она. – Снова плетутся интриги и заговоры!
Ее крики стали бессвязными, и она повалилась на пол. Мы с Дзалуммой едва успели поддержать ее, чтобы она не сильно ударилась.
Мама корчилась на холодном полу собора, ее синяя накидка распахнулась, серебристые юбки обмотались вокруг ног. Дзалумма плашмя легла на нее сверху, а я вложила носовой платок между ее зубами, затем принялась поддерживать голову.
Я едва успела. Глаза у мамы закатились, так что были видны белки с кровеносными сосудами, а затем начались судороги. Голова, торс, конечности – все беспорядочно и быстро задергалось.
Дзалумме кое-как удалось удержаться на месте, она колыхалась уже на бьющемся под ней теле и хрипло бормотала на своем варварском языке странные слова, которые сыпались так быстро и привычно, что я сразу поняла: Дзалумма молится. Я тоже начала молиться на таком же древнем языке:
– Ave Maria, Mater Dei, ora pro nobis pecatoribus, nunc et in hora mortis nostrae…[9]
Я не отрываясь смотрела на льняной платок во рту матери – она скрежетала зубами, и на платке выступили мелкие капли крови, – на ее дергающуюся голову, которую я теперь переложила себе на колени, поэтому вздрогнула от испуга, когда кто-то рядом с нами начал громко молиться тоже на латыни.
Подняв взгляд, я увидела священника в черной сутане, который ухаживал за алтарем. Он попеременно кропил маму водой из маленького флакончика и крестился над ней, не переставая молиться.
Наконец настала минута, когда мама издала последний душераздирающий стон и вся обмякла, веки ее, вздрогнув, закрылись.
Священник, стоявший рядом, – молодой рыжеволосый человек с покрытым оспинами розовым лицом – выпрямился.
– Она совсем как та женщина, из которой Иисус изгнал девятерых дьяволов, – со знанием дела заявил он. – Она одержима.
Измученная борьбой Дзалумма тем не менее поднялась с пола и расправила плечи – она оказалась выше священника на полголовы.
– Это болезнь, – сказала она, злобно глядя на него, – о которой вы ничего не знаете.
Молодой священник съежился и уже не так уверенно произнес:
– Это дьявол.
Я смотрела то на лицо священника, то на суровую Дзалумму. Я была не по годам развита и уже знала, что такое долг: бесконечные приступы маминой болезни рано сделали меня хозяйкой дома – я принимала гостей, когда того требовал этикет, сопровождала отца, заняв место матери. Последние три года я даже ходила на рынок вместе с Дзалуммой. Но по всем понятиям, и мирским, и Божьим, я была еще слишком молода. Я все никак не могла решить, не наказывает ли ее Бог за какой-то прежний грех, не являются ли ее приступы расплатой за что-то зловещее. Я знала только, что люблю ее, жалею, и мне сразу не понравилось высокомерие, с каким отнесся к ней священник.
Белые щеки Дзалуммы слегка порозовели. Я
Святая Мария, Матерь Божья, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей…
