рот, хотел спросить у безбилетного про Петровича и не успел. Безбилетный открыл рот раньше.
– У нас в Северомуйске уже снежок.
Дмитричу пришлось удивиться:
– Гляди-кось.
– Белый такой, пушистый, собаки лают.
– Где? – Дмитрии прислушался.
– Пестиком! – донеслось до него, но не с севера, а от кинотеатра «Рекорд».
– А я говорю – пальцем!
И над маленькой, человек в двадцать, толпой сверкнула молния костыля.
Безбилетный вытянул из воротника шею.
– Что же это они у вас? Не успели начать, а уже расходятся. У нас в Северомуйске уж если начали, так дерутся до первого мертвого.
Безбилетный подмигнул Дмитричу.
– Послушай, трамвайная душа. Вон на углу школа. Ты номер ее не знаешь?
– Почему не знать – знаю. Номер ее – шестьдесят.
– А твой трамвай сейчас налево не поворачивает?
– Этот не поворачивает. Другие, те поворачивают, а у тринадцатого маршрут прямой – за Покровку, потом к Калинкину.
– Ага. Значит, прямой. Нехороший номер у твоего маршрута, товарищ кондуктор. Прямо ходят только в могилу. Это шутка, у нас в Северомуйске так шутят. Говоришь, не свернет? А если свернет?
– Ты лучше за билет сперва заплати, а потом шути свои шутки. Наш маршрут постоянный.
– А свернет, что тогда будешь делать?
Дмитрии насупил брови. Чего с дураком болтать.
– А давай, папаша, поспорим. Если свернет, я плачу тебе за проезд, а не свернет – с тебя, папаша, бутылка квасу.
Безбилетный, не дожидаясь ответа, перешагнул через свои чемоданы, и Дмитрии, как говорится, даже глазом пошевелить не успел, как чужая, резиновая ладонь уже обтягивала вялую руку Дмитрича, и не было в этом рукопожатье ни капли человечьей теплинки.
– Согласен? Я разбиваю.
Ребром свободной ладони безбилетный прицелился в узел из сцепленных рук, но, видимо, промахнулся. С каким-то недобрым кряканьем рука его опустилась на голову старика-кондуктора.
Трамвай печально вздохнул и, рассыпав, как слезы, искры, повернул с маршрута налево.
17
Черепаха Таня жевала сморщенное кольцо лимона и думала о пустынях детства. Плакали за желтыми тростниками текучие воды Аму-Дарьи, песок забирался змейками в верблюжий след под барханом, бежали по пустыне перекати-поле, а я смотрел в ее маленькие глаза и видел в них лишь одно: тоскливое свое отражение.
Она доела лимон, и я ей сказал: «Пора», – потому что весь вечер мысли мои были только о Женьке Йонихе. Она это понимала, она вообще была человек понятливый, устроилась у меня в кармане, и мы молча отправились к Лермонтовскому проспекту на трамвайную остановку.
Идея была такая: вдруг Женька правда собрался бежать в Египет. Говорил же он мне об этом сегодня в классе. И про мелочь на трамвай спрашивал.
Верилось, конечно,
