и был – избалованным ребенком. Но кашу он все равно ел – я это видел по лицу.
Поэтому я не стал его уговаривать: взял ту стопку, где вещи были похуже, постарее, отошел к окну и начал переодеваться. Я слышал, как Арт после некоторого раздумья с гортанным ворчанием стал открывать все отделения шкафа.
– Что ты делаешь? – спросил я, не оборачиваясь.
– Ищу вешалку. Не могу же я бросить костюм на диван. Ты знаешь, сколько он стоит?
Я догадывался, сколько он стоит. И еще я знал, что в жизни Арта есть кое-что, стоившее гораздо дороже костюма и «Тойоты». Иначе бы он не приехал. Но я не торопил его расспросами. Придет время – сам расскажет.
Старая одежда отца пришлась мне впору. Я машинально посмотрел на себя в зеркало. Думаю, все люди делают это именно машинально, а не из желания покрасоваться: просто нам необходим взгляд со стороны. Хотя он заведомо неверный: ведь зеркало многое меняет. Переворачивает.
(Кстати, почему зеркало меняет местами право и лево, а верх и низ – нет? Тоже один из вопросов отца, на который я так и не нашел ответа).
Я был готов. Похлопал себя по карманам джинсов: так, будто это были мои карманы и мои джинсы. И что вы думаете? В правом лежал листок бумаги, сложенный вчетверо.
На нем было написано: «Если боишься не вернуться – значит, ты не готов начать путь. Идите в сарай. Обувь на заднем крыльце. Тебе подойдут кеды, Сандрик».
Это походило на игру: одну из бесчисленных мистификаций, которые любил устраивать отец. Он не мог по-другому – иначе ему было скучно. А с ним было весело. И интересно.
Стоп! Я запнулся, оборвав бег своих мыслей на середине.
В записке он назвал меня Сандриком. Выходит, он знал, что я возьму именно эту стопку – ту, что похуже.
Ну да, конечно, знал. Мальчики из бедных семей всегда так и поступают: берут со стола куски поменьше. Потому что они боятся. Боятся, что кто-нибудь скажет: «Смотри, какой оголодавший! Как дворняга – рад любой подачке!».
Но я не любил подачки. Я их ненавидел – потому что я никогда не был дворнягой.
Когда новый мамин муж, дядя Вова (я его так называл – это было частью образа дурачка), подарил мне шахматы, я на следующий же день взял их с собой на улицу. Сказал, что похвастаюсь перед друзьями.
Знаете, какое у него было лицо? Белое, пухлое, с блестящим от жира лбом. Он удовлетворенно кивнул, мол, смотри-ка, малыш, ты уже ешь у меня с руки.
Я сжег эти дурацкие шахматы: не торопясь, фигуру за фигурой. Они были покрыты каким-то вонючим лаком и очень плохо горели. Мне потребовался целый день, чтобы сжечь их. Но я их сжег.
Что значили для меня эти сраные шахматы по сравнению с каменными истуканами острова Пасхи? Ровным счетом ничего. Потому что я не был дворнягой, я был сыном НАСТОЯЩЕГО ИНДЕЙЦА, и всегда помнил об этом.
Арт тоже переоделся, но в его карманах записки не оказалось. По-моему, он выглядел обиженным. Ведь, если мне досталась записка, то ему отец должен был оставить как минимум посылку с указанием
