принял тяжелое решение, так безразлично воспринятое нами, детьми.
Его знакомые обеспечили нам место в лагере для беженцев в Иордании «Заатари».
– Мы будем там в безопасности, но при этом недалеко от Сирии. Мы сможем вернуться в любой момент, когда война кончится, – объяснял папа. Его глаза искрились надеждой, но понурые плечи выдавали покорность судьбе.
Отец договорился о машине, которая довезет нас в Иорданию вместе с остальными беженцами. За день до этого он ушел по делам, а нас оставил собирать вещи.
Мы с Иффой почти не разговаривали. Она была задумчивой, немного подавленной и, что самое главное, покорной. Казалось, она до сих пор не может очнуться после кошмара, что мы пережили в ту ночь.
– Я все думаю о тех мальчиках из госпиталя, – вдруг сказала Иффа.
Сначала я подумала, что она говорит кому-то другому, но обернувшись, убедилась, что
никого кроме нас в комнате не было. Я удивилась неожиданному порыву сестры открыть
мне душу, и в то же время поймала себя на неприятной мысли, что ни разу не вспоминала о той сцене в коридоре больницы; эту историю я оставила в стенах госпиталя, не желая терзать себя сочувствием понапрасну.
– Я все думаю о том, что тот мальчик умер, а всем было будто бы наплевать. Ты ушла, но я видела, как равнодушно медсестра взглянула на его посиневшее от смерти лицо. Мне даже показалось, что она рассердилась, что его нельзя там так и оставить.
– К ним поступали сотни таких каждый день, Иффа. Как же она смогла бы работать,
пропуская все через себя?
Иффа улыбнулась, но улыбка ее была похожа скорее на кривляние.
– В этом вся ты, Джанан. Другого ответа я от тебя и не ждала.
– Ты просто еще не понимаешь.
– Чего я не понимаю? – Иффа резко обернулась на стуле и выпрямилась от раздражения; ее ноздри расширились от того, как глубоко она начала дышать. – В отличие от тебя, я способна сопереживать другим людям, и это сделало меня мудрее. Так что не надо строить из себя всезнайку.
От ее слов мне захотелось рассмеяться, но я сдержалась и только с улыбкой ответила:
– Как скажешь.
– Ты смеешься надо мной, – Иффа сощурилась в подозрении, пыл ее поубавился, и с некоторой досадой она отвернулась обратно.
– И все-таки ты не поняла, что я хотела сказать, – уже спокойнее, лишь чуть повернув голову в мою сторону, сказала Иффа.
Некоторое время я молчала, ожидая, что она продолжит, но Иффа ничего не говорила, и я спросила:
– И что же ты имела в виду?
Иффа покачала головой, словно передумала говорить, но потом все-таки ответила:
– Самое страшное в войне не то, что люди воюют друг с другом, а то, что в этой ожесточенной борьбе они теряют всю человечность.
– Мы можем
