А ты, опять же, не зря читал Достоевского, равно как и прочих сумасшедших русских. Теперь понимаешь, к чему я клоню? Так слушай: Достоевский мертв, его больше нет. С этого и начнем. С Достоевского. Он трактовал о душе, а мы будем трактовать об уме.
Он было снова умолк.
– Дальше, – попросил я, – это становится интересным.
– Что ж, – продолжал он, – не знаю, понимаешь ты это или нет, но в мире не осталось ничего похожего на то, что можно было бы назвать душой. Этим отчасти и объясняется, почему тебе так трудно начать писать. Как можно писать о людях, у которых отсутствует душа? Я-то как раз могу. Я жил с такими людьми, работал на них, изучал их, анализировал. Речь не только о моих клиентах. Назвать бездушным преступника – дело нехитрое. А если я скажу, что кругом одни преступники – куда ни глянь? Быть преступником еще не значит быть виновным в совершении преступления. Короче, задумка у меня такая… Я знаю, что ты можешь писать. Мало того, я не имею ничего против, если мои книги напишет кто-то другой. Тебе, чтобы обработать весь накопленный мною материал, понадобится не одна жизнь. Так зачем терять время? Да, вот еще что – забыл предупредить… Не знаю, может, это тебя и отпугнет, но мне совершенно без разницы, будут мои книги напечатаны или нет. Просто я хочу от них освободиться – выкинуть из головы, и шабаш. Мысль космична, а посему я не считаю их своей собственностью…
Он отхлебнул глоток воды со льдом из стоявшего возле постели стакана.
– Вероятно, мой замысел ошеломил тебя своей фантастичностью. Поэтому с ответом можешь не торопиться. Подумай как следует. Обмозгуй со всех сторон. Я не хочу, чтобы ты принял мое предложение, а через месяц-другой струсил. Позволь, однако, заметить, что если ты и впредь будешь следовать проторенной дорожкой, то у тебя уже никогда не хватит духу с нее свернуть. С твоей стороны непростительно жить так, как ты живешь. Ты тупо следуешь закону инерции, и ничего больше.
Он прокашлялся, словно смутившись собственных слов, после чего продолжал более внятно и торопливо:
– Да, компаньон я не самый идеальный, согласен. У меня бездна всяких пороков, и я крайне эгоцентричен, о чем уже не раз тебе говорил. Но я не завистлив, не ревнив и даже не честолюбив – в традиционном понимании. За вычетом рабочих часов – а перенапрягаться я не намерен, – ты большую часть времени будешь предоставлен самому себе и сможешь заниматься чем пожелаешь. Со мной ты будешь один, даже если нам придется жить в одной комнате. Мне не важно, в каких условиях жить, – лишь бы где-нибудь на чужбине. Здесь мне все равно труба. Я расторгаю отношения со своим подельником. Ничто уже не сможет соблазнить меня быть соучастником этого фарса. В наше время просто невозможно совершить ничего дельного – на мой взгляд, во всяком случае. По правде говоря, я и сам не могу ничего совершить. Но я, по крайней мере, получаю удовлетворение, делая дело, в которое верю… Знаешь, я, наверное, не слишком ясно выразился, говоря о том, что́ я понимаю под миссией Достоевского. Здесь стоило бы копнуть поглубже, и если ты еще способен меня терпеть, я готов продолжить. По
