и литературы. Судя по господствующим направлениям русской мысли, я не мог не видеть, что мне еще нельзя надеяться признанья в нашем умственном мире прав гражданства и за новою книгою, выясняющею мои воззрения на нашу современность с ее нуждами. Мне уж заранее слышались голоса, присуждающие мою книгу на заточение в какую-нибудь умственную Сибирь. Но любовь к истине, соединенная с уверенностию, что истина, хотя и путем креста, все же достигнет когда-нибудь торжества жизни, не дозволила мне ни на минуту колебаться относительно издания книги. Книга вышла в свет; но не замедлили исполниться и мои предчувствия или, точнее, простое предусмотрение ее судьбы. Со стороны русской мысли, духовной и светской, уже брошены на эту книгу черепки беспощадного остракизма. На каком основании, по каким законам? Сейчас будет показано это, и пусть сама же русская мысль обсуждает все дело[1].
Духовная мысль высказалась насчет моей книги «О современных духовных потребностях…» именно в «Духовной беседе» (см. Церков. летопись 7 августа 1865 г., с. 461–472). Это не «Домашняя беседа», которая признает словно миссиею своей относиться ко мне не иначе как с желчными выходками, достойными не ответа, а только сожаления. В «Духовной беседе», напротив, говорят, что «никогда не бросят на меня камня». Конечно, под этим камнем разумеют здесь не более, как грубые личные оскорбления. У нас надо благодарить и за это! Но и с таким благородным и мирным духом, в «Духовной беседе» все же затрудняются моему воззрению «придать характер православной истины». Вот что критика «Духовной беседы» рассудила о моих статьях в книге «О современных духовных потребностях…»:
«Кто пересматривал разбираемый нами сборник статей или отдельно читал его статьи ‹…› тот, верно, уже понимает, какого рода недостатком страдает упомянутое сочинение этого автора. Оно опускает из виду Церковь, в которой сыны христианского общества возрождаются, воспитываются и возвращаются, до меры возраста исполнения Христова» (Еф. IV, 13), и относит все дело нашего совершенствования непосредственно к Иисусу Христу… По смыслу представлений автора выходит, что вследствие самозаклания Агнца Божия, пострадавшего за все неправды людей и открывшего для них источник любви Божией, нам самим остается только восставлять себя в Его человеколюбивом духе по всем силам души: уму, воле, по чувству. Всецелое искупление нас Агнцем и непосредственное, тоже всецелое, восставление себя в Его духе: вот две главные мысли, на которых держится весь сборник статей»…
Приписывая мне такое воззрение, устраняющее Св. Церковь от участия в деле нашего духовного оживотворения, критик, в мое вразумление, то развивает вкратце православно-догматическую теорию о Церкви, то выводит на чистую воду разные несообразности или нелепости приписанного мне неправого воззрения; то заподозривает или даже положительно винит меня в какой-то «преднамеренности», в каких-то «скрытых побуждениях», заметно, впрочем, будто бы «высказывающихся в том простодушии и наивности, с которыми я во всем, начиная от изделий мечтательного романа и кончая хлопотливыми заботами о житейских потребностях, думаю будто бы видеть инстинктивное или сознательное служение Христовой истине и благодати». Таким образом, проницательность моего критика уж не останавливается и на том, чтобы приписывать мне неправо-мысленное умолчание о «необходимом (для нас) посредстве Церкви, которою самим делом совершается в нас обновление и совершенствование во Христе». «Мало того, – так еще говорит о статьях моих не хотящий бросать на меня каменьев критик, – они все ход обновления мира и воссоздания человечества представляют если не моментально совершившимся в существе Голгофской жертвы, то – продолжающим совершаться чрез всю историю человечества в силу, так сказать, тяготеющего над нами и нравственно необходимого закона – возглавления всего Агнцем. Автор допускает даже инстинктивное, бессознательное со стороны человека осуществление этого закона»…
По всему этому критик приписывает мне «какой-то идеализм веры» и «тайное, но сильное будто бы ратование против какого-то подразумеваемого материализма» веры, разумея под последним, кажется, едва ли не всю православную церковность или, по крайней мере, внешнюю деятельность веры по духу церковному.
Такой образ воззрений, по словам критика, едва ли можно (очевидно и решительно – нельзя, а «едва ли можно», говорит снисходительный критик, чтобы не бросить только на меня камень), «назвать истиною Церкви Православной, а не отсветом чего-либо другого, где человек, верующий во Христа Спасителя, всего меньше нуждается в руководстве закона и делах как сын благодати и любви Отчей». То же сказать просто и прямо: образ воззрений, выше объясненный, относится не к православию, а разве к лютеранству, пренебрегающему наружною деятельностию и всею почти церковностию. – К этому присоединена и старая песня обо мне, начатая «Домашнею беседою». «Служа делу истины и веры, он, – так говорит обо мне мой критик, – как будто вредит им тем, что в своем религиозном экстазе готов оправдывать и извинять многое бесконечным самопожертвованием и человеколюбием Агнца, заклавшегося за нас, – ослабляет тяготу греха и порока собственно для людей». В заключение всего разбора книги моей критик, высказав свое сочувствие
Дело здесь касается самого существа моего образа мыслей, а не просто критических обо мне замечаний. Поэтому я и озаглавил свою монографию «Моя апология».
