свет, пылинки в котором пересчитывает каждое утро. Все в нем слеплено из тех же нелепостей, как и в других. Нет в нем ничего удивительного за исключением одной детали: он примечает то, что другие не видят. Вот заходит человек в магазин за булкой, берет булку, рассчитывается на кассе и уходит. И вся история. Но Ю. обязательно приметит, что у кассирши на безымянном пальце след от кольца. И тут же вообразит из этой тонкой полоски кожи на женском пальце целую драму с изменами и проклятьями, с битьем посуды и сердечными каплями. И, получая сдачу, вернет: "Все будет хорошо", – чем вызовет удивление у кассирши, которая, может быть, просто сняла кольцо, когда мыла руки, да забыла надеть. Абрисы чужих жизней выпячивались перед ним и тот час требовали завершения. И он завершал, совершенно забывая о своем. В конце концов, так и представим: Ю. не больше, чем пара верных штрихов задумавшегося художника. Но и не меньше.
Ю. перечитал отправленное и – согласился. Под аватаром адресата значилось "online", что, впрочем, не всегда достоверно. Но, кажется, о достоверности уже было сказано. Закурил, дважды пропутешествовал к окну и дважды вернулся – и каждый раз разным. По ту сторону экрана что-то происходило: был уверен он. Что-то необыкновенное, очень личное. По ту сторону Ю. начинает приобретать смысл. Там его затекшие члены оживают и наливаются кровью. По венам его скованного до поры тела уже бегут полноводные реки воспоминаний, ослабевшие без дела мышцы уже крепнут образами будущего.
"Надежда – вот что было нужно. Надежда, что тебя услышат," – подумал Ю. и получил сообщение: "Он с самого детства был слишком раним, слишком претенциозен, что, конечно, от небывалого высокомерия. До самого отрочества Ю. обращался к своим родителям на "вы", представляя себя персонажем века девятнадцатого, а то и восемнадцатого, призраком знатного рода, голубых кровей, волею случая попавшим на пиратский корабль юнгой, и с презрением ожидавшим смертельных опасностей. Нет, это был сущий звереныш, который только прикидывался кудрявым ангелом".
– Не подсматривай, – ответил Ю. и продолжил: "В годы юности он представлял себя Ломоносовым, упрямо пробирающимся по сугробам. Засыпая, становился получеловеком-полубарсом, притаившимся в снежной буре перед яростным прыжком. Но просыпался по будильнику, пил чай, поглядывая на часы, трясся в промерзшей битком набитой маршрутке и шмыгал носом. И чувствовал жгучий стыд, и видел вселенскую несправедливость в своем положении: в часах, маршрутках, бетонных коробках многоэтажек, посаженных по обеим сторонам дороги, золотозубых людях, дышащих ему в лицо, в автобусной давке, в собственном шмыганьи, наконец. Нет, смертельной опасностью для юнги оказались вовсе не английские клинки и не девятый вал, а смрадное однообразие вокруг. Не найдя другого выхода, он стал приукрашивать и дописывать действительность по собственному разумению. А разумел он, черт его дери, совсем мало. Вот и пришлось учиться видеть то, чего нет, и не замечать того, что существует. Или наоборот? Теперь уже поздно отвечать на этот вопрос".
– Нет. Ю. неслась в пригородной электричке
