во все каюты ломились господа репортёры – якобы в поисках своих «лейки» и «кодака»[162]. До моей каюты они не добрались, потому что мистер Атсон жил чуть ближе к трапу, а после беседы с ним ни желания, ни возможности продолжать поиски у них не было. Знаем мы этих скотопромышленников из Чикаго…
Фон Штернберг, говорят, плакал под дверью греческого принца, полагая, что Марлен стала очередной жертвой сиятельного повесы. На самом же деле сиятельный повеса страдал морской болезнью в столь острой форме, что его укачивало даже при взгляде на фонтан, и он в продолжение всего рейса не вставал со своего ложа скорби (а отнюдь не страсти). Тогда, во всяком случае, все так думали.
Завтрак в каюту мы догадались заказать только на второй день. Стюард получил неплохую мзду за скромность. А на четвёртый день меня почему-то потянуло к товарищу Агранову Якову Сауловичу… Сказать самой Марлен Дитрих «Ступай, милая», словно горняшке, было как-то неловко, а я, в отличие от Осипа, так и не изучил «науку расставаний»[163], но тут – начало качать…
И качало, должен вас уверить, хорошо. Марлен от морской болезни не страдала, равно как и я, но вот беда: луна была к нам немилостива… да и камеристке Марлен стало так плохо, так плохо… а хорошая камеристка для актрисы значит стократ больше, чем расторопный денщик для гвардейского офицера. Поэтому…
Я проводил Марлен и с рук на руки передал тёмно-зелёному фон Штернбергу. Виски и качка совместными усилиями сотворили чудо: он по-прусски твёрдо стоял на ногах, но во всех мужчинах видел греческого принца, бедняжку. Меня он именовал «ваше высочество», а я не стал его поправлять.
6
Нехорошо, госпожа, рассказывать о злодействах, мною виденных и слышанных, потому что один рассказ о них может принести вред.
– Что рассказывать? – спросил Илья.
– Всё.
И – хлынуло из него… В сумбурной, местами русской, местами цыганской, местами испанской речи события осени сорок второго мешались с зарёй перестройки, а ужас воспоминаний о том, как ягд-команды[165] гнали отряд на эсэсманов, а эсэсманы – на егерей, мерк перед ужасом недавним, когда заявились к нему, барону крымских цыган, какие-то неправильные – с виду цыгане, но речи не знавшие и вытворявшие такое, что он, в свои шестьдесят пять ещё чёрный, как головешка, поседел за неделю… не спрашивай, батяня, лучше не спрашивай, всё равно не смогу рассказать, потому как и слов таких нет, и грех, смертный грех об этом даже рассказывать…
– Илья, – сказал Николай Степанович. – Помнишь обер-лейтенанта Швеллера? У него ведь тоже слов не было, поскольку русского не знал. А как рассказал-то всё!
– Батяня… Боюсь я. Вот те крест: боюсь до смерти. Хуже смерти. Вот сейчас мы с тобой говорим, а они слушают… Под полом сидят.
Николай Степанович посмотрел на Гусара. Гусар отрицательно покачал головой.
– Нету
первые малоформатные фотокамеры с тубусными объективами. Советские аналоги, ФЭД и «Зоркий», были почти точной копией. Замечательные и высоконадёжные аппараты.
Отсылка к стихотворению О. Э. Мандельштама «Tristia». Осип Манделььштам – один из величайших русских поэтов ХХ в. Был близким другом НСГ. Подробнее о Мандельштаме в примечаниях к роману «Гиперборейская чума».
Эпиграф взят из средневековой индийской повести «Семьдесят семь рассказов попугая» («Шукасаптати». М. 1960, рус. пер. М. А. Ширяева).
С 1942 года – небольшие подвижные спецподразделения вермахта по борьбе с партизанами. Комплектовались из егерей, охотников, спортсменов. Вооружались, снабжались и готовились элитно.
