рано. И прекратите вздрагивать, Жанна. Я не собираюсь рожать до срока.
«Как бы этого ни хотелось вашему свояку», – мысленно добавила она. Одна лишь мысль о Моклерке, одно воспоминание о его ханжески благочестивом лице, о фальшивом умилении, с которым он взирал на Луи во время коронации, и том, как он бормотал себе под нос, истово крестясь одновременно с епископом, что вёл церемонию, ввергало Бланку в бешенство. Это было дурно, она знала, но всё время коронации она больше и чаще глядела на Пьера Моклерка, чем на собственного сына, стоявшего у аналоя в мантии с лилиями и королевскими инсигниями в руках. Её мальчик искал взгляда матери, искал поддержки, уверенности, силы, которую лишь она одна могла дать ему в тот миг, хоть и сидела на другом конце собора, – а она не дала ему этого. Тибо был рядом и время от времени незаметно – она надеялась, во всяком случае, что незаметно, – касался края её платья, и лишь тогда она отрывала взгляд от Моклерка и поворачивала голову туда, куда материнское сердце её стремилось с той же силой, с какой холодный разум и ненависть тянули в противоположную сторону. Она слышала несколько раз, как покашливал епископ Овернский, пытаясь выказать таким образом возмущение, коего не смел проявить более явно. И, разумеется, объектом этого праведного негодования была она, королева Бланка, супруга почившего прежде срока Людовика Смелого, едва успевшего ощутить на своей голое тяжесть короны – впрочем, не то чтобы он успел сполна проникнуться этой тяжестью. И десяти дней не прошло, как его тело предали земле, и вот она уже не королева-вдова, но королева-мать, и Господу угодно было сделать это новое звание куда менее почётным для неё, нежели первое. Белое вдовье одеяние, простое, без драпировок, безжалостно подчёркивало её округлившийся живот. Беременная вдова – что может быть подозрительней? И никого не заботит, что она очевидно понесла задолго до того, как Людовик захворал. Большинство добрых людей, разносящих сплетни, с затруднением считают до девяти.
И коль скоро живот королевы Бланки выдавал то, что она всеми силами пыталась сгладить в последние несколько недель – что она женщина, что она слаба и одинока, – лицом она выдать себя не имела права. И когда масленые глазки Моклерка встречались с её глазами, она не отвечала ни на его сочувственную улыбку, ни на его лживо-подобострастные кивки, но лишь холодно и презрительно отворачивалась, чтобы посмотреть на своего сына – хотя Господу ведомо, как больно ей было смотреть на него. Луи сильно похудел за последние недели, исполненные потрясений и тягот: сперва внезапное известие о тяжком недуге отца, спешный путь к нему в Овернь – и известие о его смерти, полученное посреди дороги; мрачное возвращение в Париж, овеянное безрадостными и тревожными думами; а потом похороны в Сен-Дени, куда менее пышные и многолюдные, чем те, которыми провожали свёкра Бланки, Филиппа Августа. Луи помнил эти похороны, которых от нынешнего дня отделяли всего три года, и Бланка знала, что он, пусть ещё и не в силах понять различия между тем, как умер его дед, и тем, как не стало отца, всё же в состоянии почувствовать эту разницу. Потом был путь в Реймс по размытым ливнями, тряским дорогам;
