не хотел размолвки с нею, ни, еще того вернее, она не хотела размолвки с Государем, – но между тем в речи Государевой, при закрытии второго сейма, размолвка огласилась и разнеслась с высоты Престола по Европе, которая всегда радуется домашним ссорам в России, как завистливые мелкопоместные дворяне радуются расстройству в хозяйстве богатого и могучего соседа.
Я был любим, Поляками, в числе немногих Русских был принимаем в их дома на приятельской ноге. Но ласки отличнейших из них покупал я не потворством, не отриновением национальной гордости. Напротив, в запросах, где отделялась Русская польза от Польской, я всегда крепко стоял за первую и вынес не один жаркий спор по предмету восстановления старой Польши и отсечения от России областей, запечатленных за нами кровью наших отцов. Дело в том, что, живя в Польше, не ржавел я в запоздалых воспоминаниях о Поляках в Кремле и Русских в Праге, а был посреди соплеменных современников с умом и душою, открытыми к впечатлениям настоящей эпохи. Должно еще признаться, что мои короткие сношения с Поляками были тем более на виду, что я был из числа весьма немногих Русских в Варшаве, с которым образованные из Поляков могли иметь какое-нибудь сближение. Я всегда удивлялся равнодушию нашего правительства в выборе людей на показ перед чужими. Без сомнения надежнейшая порука наша есть дубинка Петра великого, которая выглядывает из-за годов представителей и посредников наших у Европейской политики: могущество может обойтись без дальнейшего мудрствования, но нравственное достоинство народа оскорбляется сим отречением от народной гордости. Самая палица Алкида была принадлежностью полубога. Русская колония в Варшаве не была представительницею пословицы, что товар лицем продается. В числе Русских чиновников мало было лиц обольстительных, и потому Польское общество не могло обрусеть. Частные лица не содействовали мерам правительства и общежитие не довершало дела, начатого политикою. Эта разноголосица должна была иметь пагубные следствия. Не знаю, от сей ли связи моей с Поляками, или от других причин, но судьба моя потускнела вместе с судьбою Польши. Государь в это пребывание в Варшаве не удостоил меня ни разу своего личного внимания, хотя и был я награжден чином. На другой день отъезда Государя, призвал меня в себе Новосильцов и сказал мне следующее: «Вчера Государь, прощаясь со мною, спросил меня: не знаешь ли, что Вяземский имеет против меня? Он во все время пребывания моего здесь от меня бегал, так что не удалось мне сказать ему ни слова». Не знаю, что отвечал Новосильцов, но я из Государева отзыва заключил, что я был обнесен Императору и что он, и не желая показать, что не дорожит мнением, которое ему обо мне внушили, ни вместе с тем оскорбить и меня, может быть напрасно, искал благоприятной уловки для соглашения двух противоречий. Государь поехал на Тропавский конгресс, и тут, если бы не канцелярские происки, то вероятно судьба моя впоследствии не поворотилась бы так круто. Служба в Варшаве начинала быть очень не по мне. Поверив опытом предание,
