убитыми остались на поле битвы, по другим источникам – до 300 тыс. Римляне и их союзники результаты битвы оценивали однозначно: Аттила потерпел сокрушительное поражение; его отступление, столь поспешное и беспорядочное, указывало на это.
Императорский главнокомандующий скоро доподлинно убедился в поражении Аттилы, не выходившего из-за своих укреплений; когда же он обозрел поле сражения, то с тайным удовольствием заметил, что самые тяжелые потери потерпели варвары. Покрытый ранами труп Теодориха был найден под грудой убитых; его подданные оплакивали смерть своего царя, но их слезы перемешивались с песнями и радостными возгласами, и его погребение было совершено на глазах у побежденного врага. Вестготы, бряцая своим оружием, подняли на щите его старшего сына Торисмонда, которому приписывали честь победы, и новый царь принял на себя обязанность отмщения как священную долю отцовского наследства. Тем не менее вестготы поражались тому, что их грозный соперник не вел себя как побежденный, и даже их историк сравнивал Аттилу со львом, который, лежа в своей берлоге, готовится с удвоенной яростью напасть на окруживших его охотников. «Как лев, гонимый отовсюду охотниками, большим прыжком удаляется в свое логовище, не смея броситься вперед, и своим рыканьем наводит ужас на окрестные места, так, – по словам Иордана, – гордый король гуннов среди своих кибиток наводил ужас на своих победителей».
Цари и народы, которые могли бы покинуть его знамена в минуту поражения, были проникнуты сознанием, что гнев их повелителя был бы для них самой страшной и неизбежной опасностью. Его лагерь непрестанно оглашали воинственные звуки, как будто вызывавшие врагов на бой, а передовые войска Аэция, пытавшиеся взять лагерь приступом, были или остановлены, или истреблены градом стрел, со всех сторон летевших на них из-за укреплений. На военном совете римской армии было решено осадить короля гуннов в его лагере, не допускать подвоза провианта и принудить его или заключить постыдный для него мирный договор, или возобновить неравный бой. Но здравые политические соображения внушали Аэцию опасение, что после совершенного истребления гуннов республике придется тяжело от присутствия высокомерных и могущественных вестготов. Поэтому патриций, употребив свое влияние на сына Теодориха, жаждущего отомстить гуннам за смерть отца, внушил Торисмонду, что было бы опасным для его короны столь продолжительное отсутствие, и убедил его разрушить своим быстрым возвращением домой честолюбивые замыслы братьев, которые могли бы завладеть вестготским троном и сокровищами. (Кстати, некто Идаций сообщает странную подробность – будто Аэций втайне посетил ночью короля гуннов и получил взятку в десять тысяч золотых монет за то, чтобы не препятствовать их отступлению.) Разумеется, доводы были убедительными, и вестготы покинули армию. Впоследствии римляне привыкли к подобным внезапным уходам, к постоянному колебанию своих союзников, недальновидных, эгоистичных, всегда более готовых к тому, чтобы ослабить, нежели
