и непонятные слова, помнил древних Отцов и прежних вождей, он умел делать из веток зверей и птиц. Вечерами он приносил их в жилище, и они оживали: урчал медведь, наевшись свежих ягод, кричали казарки, высматривая место для гнезда, пели евражки, призывая подруг, билась в тенётах селёдка. А ещё он видел чёрных пришельцев.
До уха Головни вдруг донёсся чей-то далёкий возглас: «Эге-ге-ге-гей!». Кричавший виднелся на самом окоёме, его фигура чётко вырисовывалась в окружении серого неба – угольная чёрточка на меловой стене. Головня быстро проговорил про себя молитву и завопил в ответ:
– Эге-ге-ге-е-е-ей!
И тут же в ответ раздалось:
– Сюда-а-а! Сюда-а!
Человек махал ему рукой.
Обрадованный, Головня запрыгнул на лошадь (та аж присела, бедолага) и ударил её пятками по бокам.
– Вперёд, родимая. Кажись, нашли своих.
Он не ошибся. Вождь, Сполох и Пламяслав расположились в ложбине, заросшей по склонам стлаником и кустами голубики с засохшими, сморщенными ягодками. Пока старшие разводили костёр, вычернив проплешину среди сугробов, сын вождя забрался на огромный зелёный от лишайников камень, нависший над склоном, и вертел башкой в бахромчатом колпаке, высматривая опасность.
Головня слез с кобылы, осторожно свёл её, хрустя веточками стланика, вниз по склону.
– А остальные где?
Вождь хмуро глянул на него. Не отвечая, спросил:
– Куда ломанулся-то?
– Все ж струхнули. Не один я.
Вождь смерил его тяжёлым взглядом.
– Ладно, бери снежак, и за дело.
Головня отошёл к лошади, поскидывал с неё тюки, навешанные с боков, отцепил от седла кожаный чехол с ножом.
У костра переговаривались вождь и Пламяслав.
– Слышь, дед, а может, это пришелец твой был?
Старик ответил, почесав клочковатую бородёнку:
– Те чёрные были. А этот вроде нет.
– Чего ж удирал тогда?
– Не знаю. Чувство какое-то… вроде наваждения. Морок. Духи смутили.
Головня отошёл на несколько шагов в сторонку, начал тыкать ножом в сугробы, подыскивая хороший снег: чтобы не жёсткий, ломающийся в руках, и не мягкий, прилипающий к ладоням, а только глубокий и ровный снизу доверху.
Невдалеке бродили лошади, рыли копытами сугробы, возили мордами по бурому, почти коричневому в сумерках, мху. Наверху, над склоном ложбины, всё так же торчал Сполох, крутил головой, наблюдал за местностью. Скосив глаза на Головню, он ухмыльнулся и сказал, присев на корточки:
– Удрал – сам виноват, земля мне в ноздри. Отец же вас, дураков, хотел остановить, орал вам… эх.
Головня отвернулся, не желая этого слушать.
Вождь сказал старику:
– Пойдём глянем. Он же тела волков не увёз, бросил как есть.
– Что ж, пойдём!
Сполох заволновался, спрыгнул
