том, что встает рассвет, горит закат,взлетает птица… Может, в том и счастье,
что дни идут сквозь нас, и нет преград
движенью их. И ясен мысли ход,
подобен сам явлениям природы.
…Но дождь – без края. Застлан небосвод.
Из будущего к нам прорвались воды.
Дождь – будто из разбитого сосуда,
уходит время, пущено в расход
до срока. Мимо нас, без нас идет.
…Холодное стекло воды повсюду.
«Гудят лишь телеграфные столбы…»
Гудят лишь телеграфные столбы.
А дерево – прислушивается молча,
чтобы услышать зов своей судьбы,
или тишайший дождь, идущий ночью…
В его быту нет места суете.
Оно не ждет событий и оказий.
Учусь я у деревьев простоте
в наш век коротких телеграфных связей.
Бежать куда-то? Отводить глаза
от лиц на циферблат? С поспешным «здравствуй»
сближать «прощай»..? Как манят небеса
и желтизна листвы своим контрастом!
Мне б в эту синь глубокую взглянуть
через осеннюю листву сквозную
и не спеша, как дерево, тянуть
в себя задумчивую тишь лесную.
Но я очеловечен. И не сок
древесный, сладкий – кровь гудит в сосудах.
И время ударяет мне в висок,
спрессованное в скоростных минутах.
И как же вместе – созерцать и жить?
Плачу я по тарифу за мгновенье.
От времени посланье получить —
и отстучать в ответ сердцебиенье…
Тирасполь. Листопад
И лишь теперь поймешь, как много было
листвы зеленой в полдень над тобой,
когда повсюду – шорох неживой,
когда и солнце в памяти остыло.
С налету ветер упирался лбом
в заслон листвы – и дерево шаталось.
Казалось, что нужна еще лишь малость,
чтобы взлететь. Был каждый лист – крылом.
Но крепко жизнь держала. Ах, она
двулика в неустойчивости прочной.
Меж небом и землей – на ставке очной —
листва трепещет. В чем ее вина?
Виновна в том, что, двух стихий родня,
шумит, самой себе противореча.
Как высоки и как невнятны речи,
что затихают на исходе дня.
Но осень… Обжигает, как иод,
земная крепость вольного простора.
И лишь теперь, как завершенье спора,
поймешь листвы бесчувственной полет.
Не ощутить ей мига торжества.
Летит – и шире расступились зданья.
Она уже мертва. Летит листва.
Она – во власти нашего дыханья.
И лишь теперь поймешь, на что отважась,
– летит. Пусть выдох мой – продлит полёт
листка, что потерял земную тяжесть.
Летит листва. Бессмертье настает.
«В этом моцартовском кларнете…»
В этом моцартовском кларнете
неодолимый, печальный простор.
Что вы, деревья, шумите как дети?
Ход нашей жизни слишком уж скор.
Ветер ли, выдох
