как бы мое неизбывное горюшко ни давило на меня тяжёлым камнем, но природа безотказно брала своё. Да тут и весна зазывной песней в душу вкралась, подняла меня на ноги, сняла с печки и потянула на улку, к людям поближе. Начал я, этось, на наших вдовушек снайперский прикид делать в обзоре своего одноглазого взгляда и свои наметки в уме насчет них делать. Правда, недолго смотрел и особо не раздумывал, а сразу прицельно положил глаз на Катерину Пригожину, нашу деревенскую молодуху, вдовую к той поре. Раз обмолвились накоротке, другой, да вскоре и сошлись. Колхоз в ту пору совсем захирел, держался на бабах да ребятишках, рано повзрослевших в войну без отцов. Устроился я тогда лесничим от нашего районного лесничества, да и стал промышлять помаленьку рыбалкой да охотой, и жизнь вроде во мне затрепыхалась, оживать стал.
И вот какое дело, пока в лежку лежал эти месяцы, гегемон революции в голову мне не лез, не мутил душу, а как чуть ожил, он тут как тут заявился не спросился, стал мне на ум приходить по разным случаям жизни. Как вспомню, бывало, его, так ухмылка невольно расползается на моем обезображенном лице, пугает Катерину. Та и давай ко мне с подозрительностью приглядываться да выспрашивать:
– Чей-то ты, Николай, все лыбишься украдкой, аж дергаешься, дак скажи, не таися, если что не так делаю, скажи, поди-ка обоим легше станет.
– Да ты что, Катерина, Христос с тобой! – говорю ей.
Раз так получилось, второй, и как-то, по пьяной откровенности, поделился с ней насчет гегемона, будь он неладен. Не зря говорят, что один ум хорошо, а с умом бабы совсем никуда не годится. Не осилила моя Катерина своим умом всю тонкость этого вопроса. Начала меня «гегемонить» по всякому случаю и без случая: опять, мол, мой гегемон нализался, или нагегемонился, да все это на слуху, да на виду у людей, а те и подхватили, и давай, и пошло, и поехало – то называют меня Кольшейгегемоном, то лесник-гегемон, а кто со зла, так одноглазый гегемон. Слово-то увесистое, как булыжник, им можно человека морально и ушибить.
Эх, годы мои, годы, неподъемные, невозвратные! Сколько их улетело, не все и вспомнишь, а вот всю послевоенную маету хорошо помню да вину свою ношу всю жизнь перед Игнашей – своим спасителем. Простить себе не могу, что так и не уважил его, не приветил, не угостил браженкой, не усадил за стол и не накормил досыта. Гонит, бывало, коров по деревне, подойдет к моему дому и кнутовищем в окошко постучит:
– Кольша, а Кольша? Бражку-то, однако, сулил поставить, а всё не ставишь!
– Да помню, Игнаша, помню, – виновато ему говорил, – погоди маленько, соберусь как-нибудь.
Да так и не собрался, не вспомнил, жизнь замотала. И грешно, ей-богу, что не по-божески обошелся со своим спасителем, корю себя и стыжусь, когда вспоминаю об этом. Да поздно теперь…
Племяш
«Имя твоё живёт только в памяти твоих родных».
Был у меня племяшок, Шуркой звали. Старший сынок
