можно сказать, спасла от гибели на морозе с ветерком, в пути до своей деревни. А что самое худое было в моём обличье, так это оставшийся один глаз, шибко он грозно буравил с обезображенного лица; человеку, взглянувшему на меня, наверное, казалось, что я вот-вот на него в драку кинусь.
Глядел я, глядел в зеркало на гегемона революции, и очень приглянулось мне тогда это незнакомое слово, сказанное старшиной, – хотя и политруки могли наболтать на политинформации, а может, придурь какая на меня тогда накатила после контузии, не знаю. Так и называл себя потом при разных случаях в жизни вместо матерного слова: гегемон войны, и баста! Когда называл себя этим словом, чувствовал, что немножко веселеет у меня на душе, какую-то облегчённость чувствовал в теле, будто лететь куда собрался. А ему, гегемону, все нипочем: шагай смело за наше правое дело. Вот я и зашагал.
Зашагать-то зашагал, да на душе было шибко зябко и по-сиротски одиноко. Но што интересно! По пути домой в вагон набивалось много баб с сумками, мешками, и, увидев меня, с жалостью, а то со слезой в глазах от испуга, рассматривали моё израненное лицо и, разговаривая между собой, называли меня страдальцем войны и другими жалостливыми словами. Признаюсь, мне очень даже приглянулось это слово, тёплое, ласковое, каким они меня тогда назвали. Оно было сказано ими от сердечной доброты – сострадали мне. Ведь женское сердце более чувствительно воспринимает любую беду, постигшую человека, тем более на войне, и, глядя на меня, они вслух высказывали сочувствие. Но мне было стыдно называть себя страдальцем войны из-за слезливой жалости, звучащей в этом слове, и с настоящими страдальцами войны, каких я повидал в госпиталях, сравнивать меня, пожалуй, было не совсем правильно. Но каким точным словом они меня тогда назвали, покалеченного на войне, просто поражает. Не ошибусь, если скажу, что страдальцами войны можно называть только тех солдат и офицеров, которые воевали на передовой, а другие «вояки» из штабов и тыла к ним отношения не имеют. А слово ГЕГЕМОН тогда мне больше подходило в моей ситуации, правда, казалось мне казённым, обезличивающим человека и бездушным, но и время то было жестокое, действительно гегемонское, уместное, ведь шла война. Надо сказать, что после выписки из госпиталя во мне появилась непривычная обидчивость на власть за то, что после ранения я был государству не нужен и безнадёжно пытался приспособиться к жизни. Но это ощущение было недолгим, после само выветрилось.
Отправился я тогда домой на пассажирском поезде, как помню, семьдесят четвертым он назывался, и ходил от Челябинска до Иркутска. На нём я и доехал до своей станции на четвёртые сутки. Было раннее утро и с востока уже светлело, но морозец держался крепенький. Покрутился я, покрутился на станции, расспрашивая станционных служивых насчет попутки и как мне добраться до дома, да так толком ничего и не вызнал. Выходило, что своим ходом надо топать тридцать километров, хотя и для здорового человека этот путь немаленький, а для раненого бойца, только сошедшего с госпитальной
