Только и в этом городе он не терял даром времени, но также добился немалых успехов. По крайней мере, познакомился там с будущим издателем своих сногсшибательных медицинских трудов – великим тружеником Иоганном (иначе Джоном) Опоринусом. Более подробный разговор об этом, тоже далеко не простом человеке, состоится у нас в дальнейшем).
Как бы там ни было, Везалий опять не ошибся в выборе, как и в случае с Парижским университетом.
В Падуе его ждал немалый успех.
Через очень непродолжительное время, уже в самом начале декабря 1538 года, когда нашему герою не исполнилось еще и двадцати трех лет, – медицинский факультет этого прославленного учебного заведения присудил ему ученую степень доктора медицины. Он удостоился столь желанного докторского берета и прилагавшихся к этому главному атрибуту дополняющих его элементов в виде книги и перстня, которые, как уже вскользь упоминалось нами, давались обычно лишь по достижении претендентом тридцатипятилетнего возраста.
Что же, Сенат Венецианской республики, в ведении которого была теперь и Падуя, вслед за этим назначил его университетским профессором анатомии.
Решающим аргументом для высокого Сената, пожалуй, послужили вовсе не дипломы соискателя, не обнародованные им научные труды, даже не его чисто врачебные регалии.
Главным специальной медицинской комиссии показалось вовсе не то, с какой тщательной отточенностью своих благородных приемов молодой анатом совершил вскрытия всех предоставленных ему человеческих трупов. Главным показалось ей то, с каким изяществом он все это проделывал…
Вот где пригодились Андреасу знания, вынесенные еще из парижских аудиторий и усиленные в результате ночных вылазок на брюссельские кладбища, к виселицам, а также умноженные в результате бесконечного препарирования столь необходимой анатому драгоценной добычи.
В Падуе Везалий стал самым популярным лектором. Послушать его стекались не только студенты – медики, но и питомцы всех прочих университетских факультетов, а также многие любопытные праздные горожане самой Венеции.
Удивительное дело!
Падуанские студенты и иже с ними, сходившиеся на лекции Везалия, чуть ли не впервые увидели профессора, как бы сошедшего со своей веками освященной высокой кафедры. Он резко отбрасывал палочку, которой его собратья, как правило, лишь брезгливо тыкали в направлении окровавленных ошметков, которые демонстрировал публике какой-то вертлявый академический служитель с замашками обыкновенного мясника из лавки, – и сам профессор сжимал в своей руке сверкающий сталью нож.
Да и своим ножом при этом профессор действовал совершенно отлично от вечно полупьяных служителей. Все его движения были преисполнены такой божественной уверенности, изящества, а главное – уважения к трупу умершего человека и такого подлинного благоговения перед высокой наукой, – что все слушатели лишь диву давались.
Глядя на ловкую, статную фигуру уверенного в себе совсем еще молодого профессора, –
