шагала к ожидавшему её такси. И ей захотелось обняться с этой собакой, с этим бедным солдатиком и плакать, скулить от своей беспомощности и от необходимости жить, слизывая падающие на губы пресные снежинки. "Господи, – взмолилась она, – ну почему наша жизнь так сера, так убога. Зачем всё это? Я же цветок. Я хотела всего лишь цвести. Какое мне дело до всех этих демонстраций, до всех этих лозунгов, до мужиков в шлемах?.."
Следующий день выдался таким же неприятным, и Жанна думала, что лучше бы ему и не начинаться. Остатки жидкого снега кое-где пятнали землю. Небо роняло редкие слёзы, словно изливало свою горечь на никчёмных людей, столетие не способных устроить свою судьбу. Вчерашние события не только потрясли её: сознание того, что вечер с ней, обещавший быть таким прекрасным, оказалось возможным променять на какой-то митинг, необычайно её уязвило.
Она чувствовала себя несчастной и никому не нужной, сама позвонила Борису и вцепилась в него, как в спасательный круг. Борис был далёк от революционного дискурса: по слухам, он просто зарабатывал деньги. Тем не менее Жанна, уже совершенно забыв, что попала на митинг случайно, не преминула похвалиться перед ним своим участием в протесте: это некоторым образом возвышало её над Борисом и придавало её облику актуальности и загадочности. Сообщила она об этом небрежно, как старая испытанная революционерка, прошедшая каторгу и ссылку, и Борис некоторое время молча взирал на неё своими совиными глазами, стараясь изобразить понимание. Ей и самой в этот момент показалось, что перед такой красотой и грацией не устоит никакая власть, никакой Путин.
Борис повёз её ужинать в "Семифредо", там она без всякого аппетита ковыряла вилкой ризотто с пьемонтскими трюфелями, а потом примерно с такими же ощущениями отдавалась Борису, и удовольствие витало где-то рядом, но было неуловимо, как никогда.
Истинной отрадой для Александры Николаевны стал приезд на каникулы Сергея Леонидовича. Никак не решалась она признаться себе, что старшего сына любит чуточку больше, но это сознание, запрятанное так далеко в глубинах её существа, иногда давало о себе знать. Она любила всё красивое, а Сергей Леонидович был некрасив.
По старинному обычаю он объехал с визитами некоторых соседей, но с Петровского поста, с покосного времени выходил в дубраву, из которой открывался широкий вид на поля, и смотрел, как по бескрайнему пространству передвигаются рядами белые рубахи. При благоприятных обстоятельствах уборка сена, не смотря на тяжесть самой работы, дарит душе отраду. Время года, тёплые ночи, купанье после утомительного зноя, благоуханный воздух лугов – всё это неизменно создавало особенное обаяние жизни. И сами собой всплывали в памяти Сергея Леонидовича строки Кольцова: "Ах ты, степь моя, степь привольная!.. В гости я к тебе не один пришел, я пришел сам-друг с косой вострою… Мне давно гулять по траве степной, вдоль и поперек, с ней хотелося…»
Казалось, что в необозримой равнине, на горизонте
