полез на верхнюю полку. «Баиньки»! Позорище! Ему же че-тыр-на-дцать! А еще эзотерик! Эзотеричка!
Этим особенным словом – эзотерик – странную теть Люсю назвала мама, когда в их московской квартире появилась южная родственница, увешанная, словно новогодняя елка, бусами, кольцами, браслетами и совершенно невообразимыми амулетами. Мама вообще умела называть. Евграф! И это при муже Леопольде! График, Графин – еще куда ни шло. Графиня, Аграфена или даже Ева – когда-то это доводило до слёз. Не скупых мужских. Отнюдь! А что, каждому рассказывать, как папу друг Евграф во время их альпинистской молодости тащил на себе сколько-то там километров, обморозился, долго болел, выздоровел, и тогда благодарный Леопольд назвал сына в его честь? Кому честь, а кому…
Евграф скомкал подушку, подоткнул ее под грудь и уставился в смоляную ночь, с заданной периодичностью взрываемую уносящимися в Москву фонарями.
Севастополь… За шесть лет, прошедших с предыдущего визита к тете Люсе, от воспоминаний о городе не осталось почти ничего: посиневший распухший палец, которым Евграф ткнул в ерша, притаившегося в дырчатом подводном камне, и памятник со странным названием – «Затонувшим кораблям».
Со злополучным пальцем он носился за теткой, наверное, часа полтора. Отвечая раз за разом на вопрос: «я не умру?» коротким «нет», она наконец сдалась и сообщила, что когда-нибудь это произойдет обязательно.
А корабли, давшие название памятнику, оказались не затонувшими, а затопленными. Поправку внес папа, но выглядела она нелепо: кто же будет топить собственные корабли? Интернет подтвердил: во время Крымской войны в далеком 1854 году, «чтобы заградить вход неприятельским судам и спасти город», вице-адмирал Корнилов отдал приказ затопить поперек фарватера Севастопольской бухты российский флот. Евграф, однажды расстроившийся из-за своей первой и единственной деревянной лодочки, канувшей в пригородном пруду, много раз пытался представить, как моряки покидают свое судно, как отдает ему честь командир… И высоченные стройные мачты медленно уходят, уходят, уходят под воду, а потом торчат поперек бухты двумя жуткими рядами, свидетельствуя то ли о победе, то ли о поражении. Над ними носятся и тревожно кричат чайки, а на берегу, сжимая кулаки, стоят матросы, и глаза у них мокрые и злые.
Вот в такое место вез Евграфа поезд. По выражению мамы – «поджариться на солнышке», по версии папы – «отмокнуть и просолиться». И только тетя Люся многообещающе обмолвилась, что собирается «приобщить ребенка к святыням». В общем, у всех были свои планы на вполне самостоятельного и почти взрослого человека.
– Э-эй, дружочек, глянь в окошко!
Евграф открыл глаза.
– Теть Люся, что, приехали?
– Нет. Впереди Джанкой, потом Симферополь, Бахчисарай, а уж потом и дома будем. Часа четыре осталось. Я тебя на Сиваш[7] разбудила. В окно посмотри.
Евграф свесил голову с полки. За стеклом, сколько хватало глаз, была вода. Она то подступала к рельсам, то убегала
Сива́ш (Гнилое море) – залив на западе Азовского моря, отделяющий полуостров от материка.
