и выпить, наконец, водки без ресторанной наценки. Они приближались к столу дежурной. За столом сидела с совершенно почему-то скосившимися глазами старая сволочь (позавчера она скандально вышибала Корсунского в полпервого ночи от Виолетты, даже червонец не подействовал, а позавчера Корсунского еще не тянуло от Виолетты на дачу). Корсунский отвел глаза от перекошенной старухи и прямо перед собой увидел того, кого никак не могло быть здесь, – Мишку Фесенко. Мишку, который после рождения дочки вообще никуда не ходит, только из дома в институт, из института домой. Мишка Фесенко стоял неподвижно и был сильно похож на собственную статую. Статуя была сработана топорно и с ненужным натурализмом – этот жуткий костюмчик, аляповатая разноцветность лица, эти крупные, с голубиное яйцо, капли пота на лбу, этот ужас в глазах.
«Ах ты тихарь! Ах ты бабник! Накрыли мы тебя, Мишок!» – сказал Корсунский.
Фесенко внимательно смотрел на чистый, малоисхоженный зеленый ковер, плывший под его медленно шагавшими ногами. Горячо болел затылок. Ему казалось, что голова его неподвижно висит где-то высоковысоко и с удивлением смотрит на отделившиеся от тела болтающиеся ноги, под которыми равномерно ползет зеленая дорога ковра. Он втянул носом воздух, покрутил головой, чтобы отогнать наваждение, оторвал глаза от пола и тут… тут было еще хуже. Прямо на него двигался призрак того, о ком он именно сейчас мучительно думал, – призрак Липы Корсунского. Полная неправдоподобность явления Корсунского именно здесь и сейчас была подчеркнута фантасмагорическим музыкальным сопровождением – невидимые голоса тихо и стройно пели белиберду: «Водка! Водка! Сэренки козлик!»
Но тут в поле зрения Фесенко еще более крупным планом, чем Корсунский, попало смутно знакомое лицо… Маргариты или Лоретты, ну в общем… балерина она, что ли? на этой квартире у профессора – венеролога, в их компании… когда пели Галича и читали машинописные листки, передавая друг другу… и она крутилась там одно время… называли ее еще «скипидар», и она ко всем лезла, даже к Фесенко, и к ней все лезли. Щелкнуло в мозгу, и Фесенко понял вдруг, что все это наяву – вот он, Корсунский, с этой… балериной… А вот он, Фесенко, в гостиничном коридоре, и сзади идет Евгений Михайлович, и идут они оба из 317-го номера.
Фесенко почувствовал, как в его правую подошву сквозь зеленый ковер ударила молния. Прошла снизу вверх, через пах, низ живота, сердца не задела, а сильно стрельнула в левый глаз и вылетела вверх, поставив дыбом волосы на голове.
Корсунский с привычной самоуверенностью, не вынимая из губ брезгливо покачивающейся сигареты, сказал: «Ах ты тихарь! Ах ты бабник! Накрыли мы тебя, Мишок!»
После молнии, прошившей насквозь тело, грянул и гром. Но почему-то не здесь, а за углом, в правом коридоре. Что-то загрохотало, посыпалось. Песня оборвалась. Открылась невидимая дверь, и, как в страшном сне, визгливо закричал голос по-немецки с ненавистными фашистскими интонациями.
Никитин загнал Помоева в номер, быстро, телеграфно, объяснил, что в понедельник они поговорят подробно, что Никитин уходит, а Помоеву следует посидеть
