style="font-size:15px;"> Темников. Ты что-то не так понял, Иванов.
Иванов. Все я понял.
Темников. Ну, ладно… Главное, что все мы, наконец, одной компанией сидим за праздничным столом. Давайте я вам лучше в лицах изображу совершенно невероятную историю…
Иванов. Я только не понял одного…
Темников. Все, Иванов! Ты рассказал историю, теперь рассказываю я. Распустим, так сказать, хвосты и перья. Слушайте. Василь! Это интересно… Так вот… с некоторых пор я начал ощущать тщету жизненных усилий. Так, знаете, все есть, бываю регулярно у френчей, у алеров, вокруг Европы вожу замечательных своих земляков, но становится мне все гнусней… Тихо, мужики! Сейчас будет веселее. В Сирии есть такой городишко, Латакия. Дыра редкая. Такая же, как Поти, например, или Пирей, или Венспилс, Сетубал. Дыра. Кормили нас в портовом ресторане. Воздух был такой желтый, горячий, похожий на сливочное масло. И мухи в этом воздухе были такие жирные, отвратительные… Сядет эта муха на руку и после нее пятно остается. А группа была, мужики, обычная. И была там Николаева, ткачиха. Хорошая баба, толстая, ну – русская баба, мужики, всю жизнь экономила, а потом все деньги в круиз ухнула. И сидит она напротив, и жрать ей неохота, а она пихает в себя. Мне на нее смотреть жутко. Ну, вот как если бы какого-то самурая, откусывающего себе язык, посадили за мой стол. Короче, был я уже на грани. Доела Николаева суп, подошел официант, начал тарелки собирать. А Николаева вдруг говорит: «Переведите ему, Владимир Игоревич, что мне и второе сюда же. Чего зря посуду пачкать?» И не отдает ему тарелку. Я перевел. Официант, наверное, никогда в жизни так не удивлялся. И такую он скорчил рожу, и с таким презрением посмотрел на Николаеву… да… Тоска… Я после этого… Ну, что скажешь? Что там, Вася, говорить про химлесхоз. Что тут жить-то, как? Там ведь, мужички, недалеко от Латакии есть гора, называется Голгофа, и это так давно было, а вот Васю Демчика до сих пор на снег немцы выкидывают… А что это я рассказал-то такое веселое? Нет, есть веселая история, есть! Есть! Работаю в Братске, в винном отделе. Одет в синий халат, на шее косынка узелком, бичую со страшной силой третий месяц, не просыхаю. Приходит машина с ящиками. Начинаю выгружать и вдруг слышу – что такое? Ридна итальяньска мова! А там, на высоком крылечке, бетонном, стоят трое обалденных алеров, а их держит грязнейший в мире бич. Десять баксов требует. И тут, естественно, подхожу я, на чистейшем русском языке отправляю бича в нужное место и уже на итальянском, с блестящим тосканским произношением говорю, обращаясь, естественно, к телке в голубом: «Биенвенуто ин нострэ сите ла Братск!», что означает: «Рад приветствовать вас в гостеприимном городе Братске!» А потом добавляю: «А теперь – прошу меня извинить, синьоры. У меня срочное дело». И, не обращая на них больше никакого внимания, иду к машине и, кряхтя, волоку ящик водки вниз по лестнице. А теперь представьте, что они должны думать в этот момент?
Иванов. Ну и что? Опозорил нашу страну.
Темников. Я?
Иванов. А кто же.
Темников. Какой-то изгиб мысли, мне совершенно непонятный. Так как я ее опозорил?
Иванов.
