успокоился и загрустил, – школу не вернуть. Уже года три-четыре рушится жизнь в поселке. Закрыли магазин. И тут же его начали штурмовать по ночам – стекла бьют, рвут двери, крышу ломают. Потом продали вокзал на вывоз. Не успели продать, как ночами начали растаскивать: кто рамы вырвет, кто доски оторвет. Хозяин еле успел разобрать и увезти купленное. Так. Вокзал исчез – начали ломать туалет с буквами «эм» и «жо». Два раза раскатывали по бревнышку. Это ведь представить только – ночами, без света, бесшумно провели такую работу! – Виктор снова заволновался. – А на производстве еле ходят! За тележку навоза сто тысяч требуют! И не выгрузят без бутылки! А потом клуб продали Петру Горюнову. А я в этот клуб на танцы уже после армии ходил. Стадион травой зарос. Моховики растут во вратарской площадке. А мужики ведь собирались, еще в семидесятые, и в волейбол до ночи колотились! Куда все ушло? – Виктор вздохнул и ушел к амбару. Амбар построили при том же Маннергейме, и пришла пора менять шифер.
Я огляделся. На горках и в лесу, у высоковольтной линии на последние три-четыре года построили столько новых домов. Причем те, первые стандартные дачи в два этажа, казавшиеся когда-то верхом роскоши и беспутства, теперь уже кажутся по сравнению с новыми свободными проектами чем-то вымученным и советским. Архитектурная самодеятельность так и рвется в мир из каждого сарая.
Какая уж тут, Витя, лапта. Времени нет для лапты или рыбалки. Уже и жены бьют вагонку, и дочери раскатывают рубероид.
Я еще подумал.
В двадцатые годы тоже рушили. Но рушили по указанию. Сидящая в каждом из нас любовь к пожару и землетрясению бешено поощрялась и доводилась до страсти, до патологии. Чем мы до сих пор и наслаждаемся в своих городах и поселках.
С другой стороны, разрушения в поселке Синево можно отнести уже к другим, стихийным проявлениям. Уже как бы сама природа руками поджигателей и хулиганов, как самых чутких и юных членов нового общества, мечтает вымести весь старый хлам, все прежние символы.
Но причем здесь школа?
А притом. Притом, что школа уже лет пятнадцать стояла заколоченная и числилась на балансе совхоза, который продал ее неведомым пчеловодам. Пчеловоды разорились или сели.
Притом, что магазин торговал два месяца в году спичками и мылом и не приносил ничего, кроме убытков.
Притом, что билеты на электричку мало кто купляет.
Притом, что даже в «Паризиане» в центре Петербурга зрителей не собрать на стереоскопический показ женских гениталий. Что уж тут говорить о клубе поселка Синево, где живет с семьей временами пьющий Петр Горюнов?
При том, что стадион моего детства в день 300-летия воссоединения Украины с Россией торговал «крем-содой» и «дюшесом», на женщинах были крепдешиновые платья, летали биты на городошных площадках, деревянные трибуны проседали от единодушного восторга зрителей, когда лысый маленький Чита-Софронов забивал команде рудника Кирова свой обязательный гол…
Где теперь та Украина?
Пусть уж тогда растут
