с горькой усмешкой потрепал он по плечу Гладких.
– Ты увидишь, что я прав… – отвечал тот.
– Подождем и увидим…
Ждать пришлось недолго. Через несколько дней, когда Толстых, по обыкновению последних дней, как зверь в клетке, ходил по своему запертому на ключ кабинету, ему вдруг послышались приближающиеся к двери шаги. Он быстро подошел и отпер ее. На пороге стоял бледный, как смерть, Иннокентий Антипович. Толстых окинул его вопросительным взглядом.
– Из дружбы и преданности к тебе, – дрожащим голосом начал Гладких, – я разыграл роль шпиона. В засаде, из-за кустов, я наблюдал за Ильяшевичем.
– Говори тише… – заметил, весь дрожа от волнения, Петр Иннокентьевич.
– Он подошел к каменной кузнице, которая стоит на краю поселка и в которой давно уже никто не работает, легко вынул один из кирпичей и снова положил его на место.
– Что же дальше?
– Я выждал, когда он удалился, подошел к кузнице и без труда нашел свободно вставленный кирпич, вынул его, и там оказалось письмо…
– Наконец-то!.. – со злобною радостью воскликнул Петр Иннокентьевич. – Действительно, хитро придуманный способ, чтобы за спиной отца вести переписку с каким-то жиганом.[4] Давай-ка сюда.
Гладких вынул из кармана письмо и молча подал его Толстых. Письмо находилось в конверте, без всякой надписи.
Петр Иннокентьевич запер окно, двери и тогда уже разорвал конверт, вынул письмо и с жадностью прочел следующее:
«Милая Манечка!
Несколько дней, в которые я не видел тебя, кажутся мне вечностью. Как же я могу прожить без тебя целый год! Я дрожу при мысли об отъезде, день которого близок, дрожу при мысли о далеком пути, который мне необходимо предпринять для нашего счастья.
Приходи сегодня к одиннадцати часам, когда в доме все будут спать. Приходи, моя ненаглядная. Я должен тебя видеть, должен прижать тебя к моему сердцу. Мне необходим один взгляд твоих чудных очей, чтобы воспрянуть духом, и один поцелуй твоих коралловых губок, чтобы успокоить свое ноющее сердце.
Я буду ждать тебя на берегу и, как всегда, свидетелями нашего счастья будут луна, звезды да волны быстроводного Енисея.
Лицо Толстых, когда он читал эти строки, было страшно. Исказившиеся черты и посиневшие губы выражали необузданную ярость.
– Несчастные! Несчастные! – бормотал он хриплым голосом. – На, читай, читай… – продолжал он, окончив чтение и тыча чуть не в лицо Гладких письмо. – Нужны ли тебе еще другие доказательства? Эти строки писаны рукой, которая опозорила мое доброе имя. Несчастная растоптала в грязи свою и мою честь! Но кто этот негодяй, который скрывается днем и только ночью шляется, как разбойник. Горе ему, горе им обоим!
Иннокентий Антипович вздрогнул и сделался вдруг бледнее своего друга.
– Что ты хочешь делать? – воскликнул он.
– Я еще сам не знаю… – отвечал диким голосом Толстых.
– Умоляю
Жулик – местное выражение.
